мощное тело приподнялось, но тут выяснилось, что приподнимается он на своей кровати, в недрах своей темной комнаты. Толстяк проснулся, а фамилия его, кстати, была Мамонтов, и друзья его, естественно, называли Мамонтом. Совсем же близкие друзья и особенно подруги звали его просто Мама. Итак, Мама проснулся. Вокруг было темно, уютно. Впрочем, не совсем темно. Какие-то светлые точки во множестве блуждали по комнате. Мама вначале подумал, что эти точки плавают спросонья в его глазах, но он ошибся. Светящиеся точки существовали независимо — они не подчинялись ни физиологии толстяка, ни его сознанию. Силач присмотрелся. А точек становилось все больше, они словно бы лились по стенам и предметам обширными ручьями, и все это были крошечные светящиеся человечки. Приблизив свое лицо к лакированной поверхности столика, придвинутого вплотную к постели, Мама пытался рассмотреть человечков. Мыслей о том, что он сошел с ума, у него не возникало, поскольку он был совершенно безразличен к самому себе, а значит, никогда не мог бы сойти с ума. Человечков тем не менее подробно рассмотреть не удавалось, они были довольно подвижны, силуэтны, но слишком светились их микротела, так что облики их оставались скрыты светом.

— Мы уходим, — донесся до силача тоненький голосок. — Веками мы жили рядом с людьми, не показываясь на глаза никому из вас, но вы ощущали наше присутствие, ничего о нем не зная. Наша помощь была, может быть, ничтожной, может быть, чересчур тактичной, чаще всего слишком вежливой, незаметной, и, как правило, нам не удавалось ничего изменить в вашей судьбе. Добро, которое мы излучали в ваш мир, всегда оставалось слишком слабым для вас, оно иногда проносилось сквозь ваш воздух как эфирный писк, оно порой пробегало как котенок или как тень котенка, а иногда гладило вас как невидимый хуй тигренка. Whatever, вам лучше жилось благодаря нам. Чуть-чуть лучше. Но теперь мы покидаем вас. Мы получили задание найти новую страну, и она должна быть огромна и прекрасна. Мы об этой стране еще ничего не знаем, но мы разыщем ее, и там не будет страданий. И потом мы вернемся за вами и заберем вас туда. Ждите нас. Мы вернемся. Потому что мы любим вас, а за что — непонятно.

2013

Колоссальный шар, слитый из космически тяжелого материала. Этот шар — самое тяжелое, что есть в мире тяжестей. Он установлен на тончайшей и, может быть, стеклянной игле — эта игла должна сломаться, но почему-то не ломается. Шар балансирует на острие иглы. Он должен упасть. Но почему-то не падает.

1995

И снова, как уже случалось в минуты пронзительно светлого отчаяния, узник прильнул к единственному окошку своей темницы. Окошко было круглое и выходило в пенное море, которое открывалось с высоты, сияющее и бескрайнее, хотя и было заключено в черную круглую рамку темницы. Что может быть слаще линии горизонта? Ничего нет более пьянящего, чем эта простая линия, особенно когда она вспыхивает и дробится сотнями искристых чешуек, словно там проходят косяки золотых рыб-меченосцев, пронзающих зазубренными носами янтарно-алмазную даль. Вожделения и надежды самого ювелирного свойства внезапно воспламенились в грубой душе узника, он хотел бы подобрать множество прозрачных и полупрозрачных каменьев для ожерелья, а потом пробить их все насквозь, проложив сквозь их осиянную плоть, напоминающую ярко освещенный космос, где ни одна планета не сумела остаться в тени, сквозной туннель, и в этом туннеле ляжет белая нить, связующая все эти космические каменья в единое украшение, которому, возможно, суждено обвить собой белую шею существа, что не могло уместиться в оскудевшем уме заключенного. И тут вдруг крик «Парус!» чуть было не раздался в темнице, но узник удержал в себе этот крик — он знал, что ему еще не пришло время издавать звуки, еще не пришло время нарушить свое железное молчание. Белый парус,