Снег кружился в свете костров, ложился, накрывал людей, их боль и грязь. Чистый и почти непорочный. Ждать нечего, надо уходить. Главное здесь Азамат сделал.

Саблезуб сейчас носился по теплому майскому лугу, гоняя зазевавшихся куропаток и мышкуя. Кошачья душа легче перышка. Улетела с развеявшимся дымом костра, запаленного вместе с Уколовой. Отдавать друга на поживу червям Азамат не собирался.

Бойся выходить за калитку, говорил старина Бильбо. Он был прав. Километры легко бегут под колеса, когда есть цель. Хорошо, когда средства ее достижения – по душе. А еще тебя может просто затянуть вьющимся узором дороги и не отпустить. Даже больше.

Она вдруг кажется бесконечной. Бегущая вперёд, пропадая и появляясь, недосягаемая и близкая. Дорога – как змея, убаюкивающая далеко сидящую жертву пляской узоров чешуи. И непонятно, такая же опасная или нет.

Серый выгоревший, черный промокший и почти незаметный под белым асфальт. Звонко поющие рельсы и изредка встречающиеся темные деревянные старушки-шпалы. Коричнево-желтая и обманчиво легко-пыльная грунтовка. Зеркально-непроглядная и радостно-лазурная живая речная гладь. Дорога всегда с тысячью лиц. А ее маски прячут за собой что угодно.

Мохнатый спящий медведь кургана видел хищных, спешащих за поживой, ястребов-степняков и комсомольцев, разрезавших тела его братьев ради первого узкого полотна, шуршащего сейчас миллионами убежавших в прошлое покрышек.

Покосившаяся деревянная мельница никогда не увидит своих сгоревших сестер, а огибающая ее деревенская дорога может выжить и без смеси битума с гравием, каменная от ног в сапогах, лаптях, башмаках, босиком и в модных синих кроссовках, топтавших ее.

Зеленая, со злыми наглыми камышами и геликоптерами-стрекозами, бегущая куда-то река качала на себе плоскодонки, плоты и первые надувные лодки, видела даже катерок с танковой башенкой, убегавший вслед каравану братьев и не знавший о ржавой могиле на дне напротив Сталинграда.

Новая лента развязки, строившаяся все, казалось, детство, шипящая старой резиной совсем не молодой «шестерки», приняла пачку сигарет, скуренную за сто километров моей дороги домой после войны. Двадцать сигарет, сто километров и безумное количество ударов сердца, перегоняющего все лошадиные силы бежевого «тазика», везшего меня домой. Домой, по самой родной и знакомой до деревца на обочине дороге.

Она может не вести к храму. Да и не должна. Но всегда должна быть одна-единственная, ведущая к теплу.

Дым, едва поднимающийся в снежное небо, заметили с трудом. Валило со вчерашнего обеда и всю ночь, какие тут следы? «Выдра», порскающая, аки борзая, впереди каравана, блеснула развернутым прожектором, еще и еще. Блики складывались в точки и тире древней и надежной азбуки Морзе.

Белое давило не хуже серого сверху. Белизна наваливалась со всех сторон, прижимала грязно-серые коробки, пыхтящие выхлопами, мерно-устало ползущие вперед. На броне сидели только дозорные. Половина – из оставшихся военных, половина – сплошь наемники. Последние ворчали все громче, косились на майора, спокойно рассматривавшую степь в бинокль редкими привалами. Пока не огрызались, терпели. Пока…

Клыч, выбравшись наружу, внутрь не желал совершенно. От слова совсем. Вонь немытых тел с носками и портянками не раздражала. Куда там… Просто хотелось перебить весь экипаж с десантом, не более того. И сильно мечталось о горячей воде. Хотя боролась мысль о бабе. И само собой очевидно, о которой.

Не о Семерке, не приведи Госпо… Иногда Антон Анатольевич начинал опасаться самого себя и желал удариться лицом о металл, чтобы мысли дурные в голове не совокуплялись, порождая таких вот монстров.

Витало вокруг и в воздухе что-то… эдакое, так и подсказывающее в ухо: скоро, сударь, ох, скоро…

Что – скоро? Ошибиться сложно. Эти дела Антон Анатольевич чуял всеми порами собственной кожи, всеми рецепторами носоглотки и каждой гребаной папиллярной линией пальцев. Ох, да…

Скоро будет много крови. Очень, очень, совершенно бесстыдно много кровищи. Просто по самую шейку в нее окунутся все, чьи рожи видел день ото дня. Да и он сам, бывший батька Сатана, бывший хозяин огромного куска земли крохотной части земли, бывший повелитель пары тысяч выживших, обмакнется в нее по уши. И ему, ври, да не греши, сам себе, это жутко нравилось и дико хотелось.

А ждать? Ух, научился, жизнь и не такое заставит вбить в себя, если нужно. Подождет, не обломится. Все необходимое – здесь, далеко ходить не надо. Руки, ноги, «маузер» с парой ножичков за пазухой и в сапоге. И штука, куда как больше необходимая для грядущей мясорубки… голова.

Колонна, фыркая дизелями и чернея сгорающей солярой, развернулась, потекла к «выдре». Конец уже близок. А какой он случится – дело другое.

Антон Анатольевич смотрел на серый прямоугольник впереди. Форт, что ли? Крепкие стены, кровли над башнями делали сплошь из железа, крепко… А все ж рухнули. Огонь тут постарался на славу, отсюда аж на языке перекатывается едкой горечью, смешанной с гекатомбой славно прожарившегося мяска. Хех, эт точно, тут он не сомневался, какого рода говядинка пошла на огненное приношение богам прошлого и грядущего. В настоящем боженька жил один. Или одна. Алчная, злобная, мерзкая паскуда Беда.

Крепость-новодел была мертвой. На въехавших смотрели пустые глаза. Совершенно пустые. И мертвые. В живых не осталось никого.