поставили на ноги, но спустя час, когда она уже лежала на своем тюфяке в камере, она почувствовала, как болит живот.
– Помогите! – позвала она, подойдя к двери своей одиночки. Принялась стучать. Но никто не отозвался. Тогда она, всхлипывая, улеглась обратно, прислушиваясь к тому, что творится у нее в животе, уговаривая ребенка потерпеть немного. Мелькнула мысль, что если она лишится ребенка, так будет даже лучше для всех. Но Нике тут же захотелось завыть от тоски.
Глава одиннадцатая
Датчанин. Чистые пруды
Датчанин огляделся по сторонам. Перед ним лежала площадь, забитая ржавыми остовами машин, кругом валялись обломки палаток и ларьков. Сталкер осторожно пошел вдоль павильона метро, стараясь держаться в тени. Завернул за угол – и вот он, Чистопрудный бульвар. Трамвайная линия, неподалеку и сам трамвай, опрокинутый набок, словно дитя великана здесь игралось. Впереди – стена деревьев, проход еле просматривался. Возвышался на постаменте Грибоедов – такой неуместный в своей элегантной одежде, в очках среди этих джунглей. Взгляд – печальный и строгий, – мол, предупреждал же я вас. Датчанин обрадовался ему, как старому другу. Справа тянулось массивное здание, слева – ряд домиков в два, три этажа. Сразу видно было – старый район. В незапамятные времена застраивался. В таких местах почему-то страшнее бывало, чем среди типовых новостроек. Старое место – старые боги. Истомину еще Ксюха говорила, что Чистые пруды – непростой район. «Эх, Ксюха. Фенечки, тонкие запястья, лихорадочно блестящие глаза». После того случая, когда ее с его помощью едва отбили у озверевших мужиков, долго она в себя приходила – замкнулась как-то и молчала, вроде все думала о чем-то. Иной раз и говорила, но не о себе – скрытная она была, хотя, бывало, у нее прямо рот не закрывался. Вот однажды и рассказала о прудах. Сергей понял только, что люди жили там с давних пор, с языческих времен, и стояли там какие-то идолы. Потом тех идолов куда-то дели – может, как раз повыкидывали в пруды, которые тогда были скорее похожи на болота. Но старые боги не собирались так легко сдаваться и все время провоцировали в этом месте какие-то дрязги. Особенно в конце июля – был какой-то у них день особенной активности, праздник, что ли. Кажется, как раз в июле и вышла какая-то некрасивая история с боярином Кучкой, обретавшимся ранее на этих землях, и не стало больше боярина. Потом решил именно здесь казнить своих врагов Иван Грозный – в июле опять-таки. И вряд ли случайно по царскому указу по соседству с прудами были размещены скотобойни. Потроха убитых животных выбрасывались в пруды, кровью была пропитана земля. Старые боги привыкли хорошо питаться. Оттого и пруды тогда назывались Погаными. Что-то еще рассказывала Ксюха, но не все он помнил. Начал было здесь строиться любимец Петра Первого Алексашка Меньшиков, пруды почистить велел и называть их приказал отныне Чистыми. В великой гордыне своей начал возводить самый высокий храм – а в июле молния в тот храм ударила, шпиль снесла. Это царскому любимцу указали свыше – не заносись, будь к людям ближе. А потом, вроде бы, и снизу постучали.
Да, особенное здесь было место – ведь даже в ту пору, когда церкви везде позакрывались, здесь они действовали почему-то. А за несколько лет до Катастрофы на прудах установили памятник казахскому поэту и мыслителю. Правда, поговаривали, что был тот мыслитель по совместительству еще и шаманом. И не хотели местные этот памятник видеть, протестовать пытались, подписи собирали и письма писали – не помогло. Мало того – рядом с памятником поставили двух каменных идолов. И знающие люди тут же сообразили – неспроста это. Не иначе как новое вместилище для старых богов. Говорили, что некоторые сталкеры теперь тайком ходили у тех идолов просить удачной охоты – и не с пустыми руками. А как еще – припрет, так и идолам поклонишься. Ведь неважно дело обстояло здесь с продовольствием, магазинов-то практически не было больших – так, лавчонки какие-то с сувенирами, кофейни, модные салоны – не разживешься особо. Да, и еще театры – подпитывало это место всяческую активность. В том числе и творческую. А для подпитки бренного тела уже почти ничего тут нельзя было найти. Вот разве что отправиться в чайный магазин на Мясницкой – необычный домик, напоминающий шкатулочку узорчатую. По слухам, не всякий туда мог попасть – хорошо, если один из десяти. Словно что-то не пускало, мешало, отводило. Оттого, говорят, до сих пор еще кое-что оставалось там. Велик был соблазн попытать счастья.
Сталкер приглядывался к уцелевшим вывескам, но, скорее, для очистки совести. Здесь, у метро, явно все было давно разграблено – окна и двери домов чернели пустыми проемами, изнутри все полезное выгребли давно. Он и не заметил, как дошел чуть ли не до середины бульвара. Держался возле домов, старался быстро пересекать переулки, заглядывал осторожно во дворы. Там было тихо. Шум доносился главным образом с бульвара: трещали ветви, словно кто-то продирался сквозь них, один раз раздалось довольное уханье. Слышался порой издали и громкий плеск, будто в пруду, находящемся где-то впереди, разыгрались русалки.
Истомин зачем-то осторожно перешел улицу и подошел к чугунной ограде бульвара. Деревья здесь росли не так плотно, и можно было кое-что разглядеть.
За оградой, среди огромных валунов, действительно сидел лысый каменный человек с лопатообразной бородкой, задумчиво глядя перед собой. И сбоку скромно торчали два каменных столбика – один повыше, другой пониже. Не иначе, те самые идолы. Датчанину захотелось подойти поближе. Очень уж это место было… спокойным, что ли.
Он сделал еще несколько шагов, прячась за деревьями, не желая выходить на открытое место – и не зря. Вдруг возле памятника скользнула черная тень – одна, другая. И в слабом свете луны Сергей увидел, как несколько остроухих псов – если это были псы, конечно, – уселись в кружок возле памятника. Сначала ничего не происходило. И вдруг один из них, задрав морду, протяжно, тоскливо завыл. Датчанину вдруг померещилось, что глаза идола, что был пониже и пошире, жадно блеснули в полутьме. Идол словно глядел прямо на человека. Тут остальные псы откликнулись – и сталкер на негнущихся ногах отступил назад. Ему все чудились каменные глаза, которые пытались найти его во мраке. Опомнился он только возле метро – и тут же отругал себя за
