будет бояться и стыдиться. И нашим отцам и дедам не будет за нас стыдно, и не станут они говорить, что мы их предали и от них отреклись. У нас просто была болезнь роста. У всей нашей большой советской страны. Мы после революции очень быстро стали тянуться вверх и не выдержали этой скорости, мы перегрелись, надломились, и от этого все наши болячки, все коросты, угорьки и язвочки. И поэтому многие над нами смеются, и дразнят нас, и обзывают всякими обидными словами. Но это ничего, на это не надо обращать внимания и сердиться тоже не надо. Они от зависти так говорят. Потому что ничья она не сестра. Злая она и жестокая. А у нас всё пройдет. Это же возрастное, как волчье вымя или прыщи. А так-то мы вообще могли погибнуть, рассыпаться. Но мы выстояли. И это самое главное. Нам надо одно последнее усилие, нам продержаться всего ничего, и тогда мы станем самыми могучими на всем земном шаре и все будут нас с радостью слушаться. Всё дурное пройдет. Оно уже почти что прошло. И мир придет к нам, – говорил им Павлик. – Они боятся нас, потому что не знают, какие мы. Мы больше не станем никого отталкивать, мы не будем повторять своих ошибок, не будем делить мир на своих и чужих, мы всех примем, потому что мы всё вместить можем, потому что у нас самая большая и великодушная страна. И когда случится беда и вы постучитесь в наш дом, в нем найдется место для каждого. Мы не будем никого принуждать быть советскими, вы сами этого захотите, потому что увидите, что быть советским гораздо интереснее, чем шведским или испанским».

И так болтал и болтал сам с собой Павлик и шел и шел по СССР. Живой или мертвый, плотский или бестелесный, летучий или летальный – этого никто не знал, и не видел, и не слышал. Какие-то шоферы подсаживали его в свои большие машины и везли по колымской трассе, по разбитым дорогам русской равнины, по северным лесам, азиатским пустыням, балтийским островам и украинским шляхам, по Забайкалью и Сибири, а потом удивлялись, куда он пропадал, и передавали слух о беглом солдатике, чья неприкаянная душа слоняется и не находит себе упокоения.

А Павлик видел всю страну, и сердце его сжималось от боли и нежности. «Я вижу, как вы трудно живете, я всю вашу бедность, всё несчастье, всё бесправье вижу, я знаю, как вас обижают, но ничего, это пройдет. Вы потерпите, пожалуйста. Я понимаю, что вы и так очень долго терпели, знаю, что вас обманывали часто и веры у вас почти не осталось, но вы сами рассудите: глупо сейчас, когда мы уже почти всё сделали, с нашего путика сворачивать. Это ведь всё глокая куздра, это она нас захватила и обманула, а мы решили, что она и есть советская власть. А она только маскируется под советскую, она ложная, как ядовитый гриб, и мы ее вырвем, прогоним, мы всех бокров, бокренков, бокрят и бокренышей от нее защитим и не дадим никого курдячить. Нам же совсем чуть-чуть осталось. А если мы сейчас ослабнем, если духом падем, вы не представляете, что нас ждет тогда. Вы поймите, пожалуйста, что в большой стране труднее всё устроить, чем в маленькой. Но зато если уж устроишь, то ничто ее не сокрушит. И мы сделаем так, что наша карта будет самая красивая карта в мире и не будет ей равных».

Возвращение

Бабал сидела на полусгнившем крылечке своей избы со старой сиамской кошкой на руках, как с ребенком, и тихонько напевала:

В э-этой дере-евне огни-и не пога-ашены.Ты мне-е тоску не проро-о-очь!Светлыми звё-о-оздами нежно укра- ашенаТихая зимняя но-о-очь.

Кошка довольно урчала и, прищурившись, смотрела в темноту. Она осознавала, что видит то, чего не могут видеть люди, и оттого ощущала родовое превосходство.

– Записываешь? – спросила Бабал у примостившейся рядом Люды. – Бабка моя эту песню мне в детстве пела. А та от своей бабки слыхала. Тыщу лет песне. А может, и больше.

– Ага, – сказала Люда и икнула.

– Эх, Милка, отбила ты у меня кавалерчика, – произнесла Бабал горестно и всхлипнула. – А не отбила бы, ничего бы и не случилось. Я б такого парня никуда от себя не отпускала, а вцепилась бы да еще сильней изуродовала б.

– Зачем? – испугалась Люда.

– Дура ты. Чтобы никто к нему больше не лез. Да эти прыщички заветные – это ж защита его была. Как ладанка родительская иль оберег. Кабы не они, его ваши девки давно бы уж разорвали. А ты, Милка, гордячка балованная, вот ты кто. Стыдно ей стало ему в глаза смотреть. Чего стыдиться-то? Такого парня отхватила, у подружек увела. А конечно, стыдиться! – вдруг переменилась, как курильский ветер, и еще пуще воодушевилась Бабал. – Это где ж такое видано, чтобы девка с парнем в баню ходила, а? Совсем стыд потеряла. И не примазывайся к нам, негодница. Как ни старайся, всё равно нам будешь чужая. И помощи мне твоей не надо.

Она отшвырнула кошку, попыталась встать, но ее сильно повело, и Бабал грузно опустилась на крыльцо. Кошка сердито мяукнула, а Люда подняла глаза и увидела Павлика. Она тоже была сильно пьяна и поэтому не понимала, кто перед ней стоит: человек или только облик его?

– Прости меня, – заплакала Люда на всякий случай.

– Что ты? Что ты? – испугался Павлик. – Ты себя не ругай, не надо.

– Ты чего там бормочешь? – спросила Бабал подозрительно, а у кошки выгнулась спина и встала дыбом последняя шерсть.

– Скажи ей, что песню записываешь и слова повторяешь, – подсказал Павлик. – А мы теперь с тобой вместе всю жизнь, ты и я.

– Нет, Паш, я обет дала, что больше никогда тебя не увижу.

– Зачем? – удивился Павлик. – Глупый какой-то обет. Неправильный. Вот я, например, дал обет не пить. И то на год только. Это понятно. А тут в чем смысл?

Вы читаете Душа моя Павел
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату