поселить.

– Зачем? – удивился Павлик.

– Ты видел этих мальчиков, ты слышал их разговоры, ты почувствовал, как они к тебе относятся?

– Ну.

– У вас все там говорят «ну»? – рассердилась Алена. – Учись говорить «да». Вообще слушай, как здесь говорят, и перенимай эту речь.

– Но почему я не могу говорить так, как я привык? – возмутился Непомилуев.

– Потому что твоя неправильная речь так же нелепа, как твои красные щеки. Потому что тебе надо обтесывать себя и обтесывать, чтобы сделать то, что ты должен.

– А что я должен сделать? – спросил Павлик еще более осторожно.

– Ты должен их обогнать. Вот этих прежде всего. Тогда с остальными ты справишься.

– Сестра соревнования – зависть, – вспомнил Павлик Сыроеда. – А я никому не завидую, так почему же я должен кого-то обгонять?

– Потому что так задумала Муза.

– Ну и что? Мало ли кто чего задумал. У меня своя голова на плечах.

– Значит, потому, что так хочу я.

«И тогда ты меня полюбишь?» – спросили Павликовы глаза.

«И тогда я буду тебе не нужна», – ответили ее.

– Не боишься? Мальчонка-то хорошенький, хоть и лопушок.

Роман чертыхнулся. Он был зол после ненужного ночного гулянья с Маруськой, которая сама его увлекла, и он зачем-то согласился покатать ее на лошади и сам не понял, как оказался на жесткой больничной койке. Он был зол после драки с Непомилуевым, о которой рано или поздно всем станет известно: не сам пупс, так Маруська проболтается, а скорее всего, уже проболталась, и Роме казалось, что девчонки насмешливо шепчутся за его спиной. И вопрос этот нелепый задали не просто так, а потому что все уже всё знали. И эта парочка, не замечающая чужих глаз и навостренных ушей – хотя не замечал-то только Павлик, Алена же всё видела и как будто напоказ от пупса не отходила, – его не столько злила и раздражала, сколько усиливала гнетущее чувство, что он уже раскрыт и всё делается Аленой намеренно, напоказ.

Бригадир не был склонен к самокопанию, но тут на него напало самоедское настроение, и вместо того чтобы гордиться победой: «Ах, какую ты девку отхватил», – шептала ему Маруся, обхватив его полуголыми руками в холодном, пахнущем лекарствами лазарете, – Рома Богач мрачно думал о том, что он оказался тряпкой, и ощущение у него было такое, будто не он отхватил Маруську, но она его. «В сущности, я сам повел себя как баба, – вынес он себе приговор, но тотчас же сочинил и оправдание: – Но не виноват же я, что они сами ко мне липнут». Однако легче ему от этого не стало: чем больше Богач себя оправдывал, тем яростнее корил, а чем сильнее корил, тем живее оправдывал и как разорвать этот заколдованный круг не знал; как вести себя дальше, было тем более непонятно: то ли с Маруськой расстаться от греха подальше, то ли ходить иногда ночами в этот чертов медпункт. Всю свою злобу Роман выплеснул сначала на Кавку, и повар счастливо обомлел, слушая его ругань, а потом на Лешу Бешеного. Если обычно после всех споров и распрей, незакрытых нарядов и счетов он шел с бригадиром на мировую и вечером они усаживались пить, решая все вопросы за бутылкой, то на этот раз Богач взвился. Леша в очередной раз пригрозил Роману, что поле не примет, и потребовал вторичный подбор. Это была скучная, малооплачиваемая работа, и делать ее никому не хотелось. Два бригадира – студенческий и совхозный – стояли посреди земли и на виду у всех пререкались.

– Да если сейчас дождь пройдет, тут картофеля на пять телег из-под земли повылазит. И это всё под снег должно уйти? Ты понимаешь, что у меня на столе лежит директива из райкома оставить вас здесь до середины ноября?

– Брехня, – сказал Богач лениво, хотя внутри у него всё дрожало.

– Брехня или нет, но у тебя, Рома, большая будет скоро проблема, – пообещал Леша Бешеный. – В прошлые годы это поле за три недели убирали, а ты за месяц и половины не сделал.

– В прошлые годы такого урожая не было.

– Плохому танцору, Бога?ч…

– Бо?гач я, – ударяя на первый слог, яростно сказал Роман.

– Жалко, – опечалился Бешеный. – Бога?ч мне нравился больше. Потому как ежели бы ты был богачом, то платил бы из своего кармана своим бездельникам, которые больше проедают и народ в Анастасьине шкодством возмущают, чем урожай собирают.

– Кого они возмущают? Значит, так, слушай сюда. Ты меня, мужик, достал. Я тебя сколько раз просил: не доставай. А ты достал. И все вы меня достали. Пока мои шкодливые студенты плохо убирают совхозную картошку, твои жлобы-совхозники вообще ни черта не делают: бабы своими огородами занимаются, а мужики на лавочках курят. Завтра я пройду с утра по деревне, буду заходить во все дома и если увижу хотя бы одного человека в избе или на подворье, то уведу с поля своих людей. Всех до одного. И то же самое будет в центральной усадьбе.

– Какой же ты дурак! – вздохнул Леша. – Они не обязаны убирать поле.