И вдруг какая-то страшная, мучительная догадка пронзила Непомилуева. Он вспомнил шофера из Полушкина, вспомнил, что города за бетонной стеной, куда он теперь так желал вернуться, на карте не существует. Он вспомнил всё разом.

– Кто вы? Кто я? – произнес Павлик дрожащим голосом.

– Ты? – улыбнулся Передистов, и мальчику почудилось, что он снова коснулся отца и матери. – Ты – лучшее, что мы могли им дать. Ты наше целеполагание, Павел.

– Какое целеполагание? – растерялся Павлик и осекся. – И что мне с этим делать?

– Не знаю. Это уж ты сам решай, – ответил генерал безмятежно. – На вот, карту свою забери. У тебя всё равно не будет времени за ней ехать. И гостинчик там курильский, смотри не разбей.

– Все-таки странный ты какой-то парень. Я за тобой уже полчаса наблюдаю. Стоишь, сам с собой разговариваешь, руками машешь. Напился, что ли, опять? Ты пьяный такой милый, такой смешной, трогательный был мальчик. И припухлости эти твои совсем тебя не портили. Я даже чуть не влюбилась в тебя. Особенно когда ты бригадиром был. Суровый такой командир, настоящий. – Алена помолчала. – Ну вот, а теперь ты самый настоящий студент. Так что всё у тебя хорошо. Люську только жалко.

– Что с ней? – спросил Павлик и почувствовал, как во рту у него пересохло.

– Забрала, дурочка, документы и уехала. Муза ее отпускать не хотела, а Люся ни в какую: подписывайте мое заявление, и точка. Муза тогда и говорит: раз ты уходишь, так и я уйду. Пусть это будет мой последний приказ.

«Значит, действительно из-за меня ушла», – понял Павлик и мысленно заплакал.

– Куда она уехала?

– Не знаю, в деревню, говорят, какую-то.

– Хорошую.

– Да уж, наверное, не в плохую.

Она еще раз посмотрела на Павлика, еще более красивая, одухотворенная, взрослая и загадочная, чем на картошке, и улыбнулась отстраненно, равнодушно.

«Странно, – подумал Непомилуев, – как я раньше этого равнодушия не замечал?»

– Ну что, права я была? Прошло твое наваждение? Ладно, ступай, мальчишечка, играйся.

– Погоди.

– Ну что еще?

– Я хочу спасибо тебе сказать и прощения попросить.

– За что?

– Ну как… ты столько времени своего на меня потратила. Ошибки мои исправляла, стихи читала, учила, себя не жалея, а я…

– Что ты?

– Ну, это… не дождался тебя, – вздохнул Павлик виновато. – Ты же сама сказала, что, когда мы в Москву вернемся… А я тебя обманул, получается.

– Да я не в обиде. Это же шутка была, малыш. – Она рассмеялась и вдруг показалась ему похожей на прежнюю Алену с выбивавшимися из-под платка золотыми волосами. «Девица с гибкой поясницей…» – А ты подумал, что я серьезно, да?

Непомилуев посмотрел на нее растерянно и кивнул.

– Ах, серьезно? А что же ты тогда… – Глаза у литовки вдруг бешено сверкнули, она подскочила, как девчонки на уроке физкультуры, когда прыгают через козла, поцеловала Павлика ледяными губами в его чистую щеку, а потом с размаху влепила в поцелованное место пощечину, не очень-то и больную, но оттого еще более обидную, обжигающую, и, прежде чем, опешивший, он успел что-либо промолвить, исчезла в темноте аллеи так же необъяснимо быстро, как генерал Передистов, оставив в Павлушиной душе сожаление и пустоту.

«Ничего я в них не понимаю и никогда не пойму. Одна прогнала, другая обсмеяла, третья по роже дала. Вот что я им всем не так сделал?» – спросил Павлик у ветра и, не дожидаясь ответа, побрел куда глаза глядят по просторному парку, устланному опавшей листвой, мимо сторожки с инструментами, мимо неработающих фонтанов, а потом вышел к реке и долго смотрел на воду, на трамплин, на церковку над обрывом и сооружения огромного города за рекой.

Темнота наступила незаметно, совсем не так, как в деревне. Зажглись уличные фонари, огоньки в далеких домах, гостиницах и учреждениях, на Лужнецкой набережной и в маленьком кафе «Старт», где за столиком с белой свечой, вставленной в пузатую бутылку из-под заграничного ликера, сидели в этот час Николай Кузьмич с Музой Георгиевной, поминали бедолагу Семибратского, говорили о смешном пареньке, которого себе на беду приняла на факультет опальная деканша, и о письме в газету, которое Сущ сам сочинил и Мягонькая через силу подписала, а потом неумело жгла на свечке Павликово заявление об отчислении, и руки у нянечки дрожали, хотя она и не выпила в тот вечер ни капли коньяка.

Дрожащие огни отражались в черной маслянистой воде, проплыл вниз по течению последний буксир и исчез за поворотом; постепенно весь город на