– Вы не думаете, что они все так рассуждают? Каждый говорит: «В другой семье празднуют правильнее, по телевизору это выглядит красивее, я думал, все будет лучше». Это же Рождество! Так оно устроено! У всех завышенные ожидания.

Она приняла его аргументы, увидел Дэйв. Ее лицо немного прояснилось.

– Эта девочка на сто процентов американка, – подытожил он.

Мариам улыбнулась и снова нажала на газ.

И дальше они ехали в молчании, которое Дэйв не пытался нарушить, потому что Мариам, казалось, погрузилась в размышления. Останавливаясь на красный свет, она постукивала ногтем по рулю, словно в такт внутреннему диалогу, и когда притормозила перед домом Брэда и Битси, сказала:

– Да, конечно, вы правы.

– Я прав?

– Я слишком чувствительна к своей иностранности.

– Что? Стойте, стойте! Я вовсе не это пытался сказать.

Но она медленно кивнула и добавила:

– Слишком много об этом думаю.

Машина уже остановилась, но Мариам не выключала мотор, и Дэйв понял, что она не собирается заходить. Она смотрела прямо перед собой, упираясь взглядом в ветровое стекло.

– Наверное, это граничит с жалостью к себе, – сказала она. – Которую я презираю.

– Я ничего подобного не говорил! Нет в вас ни грамма жалости к себе.

– Но видите ли, – продолжала она, – человек впадает в… как бы это сказать… у него складывается предвзятое мнение. Начинает казаться, будто все было бы по-другому, если бы ты был частью этой страны. Начинаешь думать, будто иностранность определяет всю твою жизнь. «Если б я была дома», – говоришь себе и забываешь, что к той стране ты тоже перестала принадлежать. После стольких-то лет. Она уже не будет для тебя домом.

Дэйву казалось, что смысл ее слов глубоко печален, но голос был ясен, лицо, повернутое в профиль, бесстрастно. Желтый свет падал на лицо или пропадал на миг, когда между автомобилем и фонарем на подъездной дорожке проходили другие гости.

– Мариам! – позвал Дэйв.

Она обернулась, посмотрела на него как будто издали, дружелюбно, однако в глубокой задумчивости.

– Вы часть этой страны, – сказал он. – Принадлежите ей точно так же, как я, или кто угодно, или Битси, или… Это как с Рождеством. Всем кажется, будто лучше сжился кто-то другой.

По крайней мере, она вроде бы его слушала. Склонила голову набок, смотрела ему в глаза. И вдруг он смутился. Нельзя же так торжественно выступать.

– Ну ладно, – сменил он тон. – Вы же зайдете?

Она выдохнула:

– Ох!

– Прошу вас, – сказал он, дотянулся до ключей в замке зажигания, выключил газ. – Пойдем, – позвал он и передал ей ключи. И тут показалось, что слова приобретают новое значение, и он позвал ее снова: – Добро пожаловать, Мариам. Добро пожаловать домой.

И ее пальцы сомкнулись не на ключах, а на его пальцах, они сидели, держась за руки, внимательно глядя друг на друга.

Право, Зиба не знала, что и думать.

Ее все теребили, особенно женщины. И мама, и невестки, и жена Сируза Нахид.

– Мариам… Она… Она в самом деле?.. Почему она все время появляется с отцом этой Битси?

Она пришла вместе с ним в марте на новогоднюю вечеринку у Хакими – на стопроцентно иранский праздник, что родители Зибы каждый год устраивали в каком-нибудь большом вашингтонском отеле. Обычно Мариам их не посещала. «Ханум не снисходит до наших простеньких семейных сборищ», – со смаком говорили друг другу родичи; на самом деле «сборища» были очень далеки от простоты, и, скорее всего, именно поэтому Мариам всякий раз находила предлог, чтобы уклониться. Гости разряжены в пух и прах, очень много музыки, очень шумно, веселились чуть ли не до утра. Но в тот год – вот она, Мариам, в длинном черном шелковом кафтане с золотой вышивкой, черные волосы плотно и гладко стянуты на затылке, лицо – идеальный, великолепный овал, безупречный макияж, а подле нее Дэйв Дикинсон в мешковатом сером костюме, голубой рубашке и полосатом галстуке, – кажется, Зиба впервые (если не считать похороны его жены) видела Дикинсона в галстуке. Он был чуть ли не единственным тут американцем. Ну да, кое-кто из молодых кузенов женился на блондинках, трудно иранцу устоять перед блондинкой, но все же этот мужчина выделялся бледностью, увядший какой-то. Но его вроде бы это не беспокоило. Он глазел по сторонам с откровенной радостью – и на изысканную обстановку, и на музыкантов с сантурами и тамбуринами, и на разодетых детишек, носившихся стремительно среди взрослых. При виде разнообразной еды он так стиснул крупные руки, словно едва мог сдержать бивший через край