Вот мы и покатили. Ну а это совершенно особое дело, Марик был не первый раз, а я первый, но я не испытывал никаких затруднений. У него в этой поездке, по отношению ко мне не было, как бывает у человека, который знает про страну все, а ты ничего не знаешь и он так по-отечески к тебе: вот это тебе надо, это не надо – такого не было. Было какое-то перманентное общение с Вьетнамом, у меня возникало ощущение, что Марик отсутствует, потому что я все мгновенно понимал благодаря ему, а то, что у нас был посредник, официальный переводчик, который нас якобы охранял, придавало всей поездке удивительно смешной оттенок, потому что он переводил одно, Марик успевал перевести и то, что переводил переводчик, и то, что на самом деле было сказано. Абсолютно на равных мы общались, и я с вьетнамцами, как с ним, разговаривал, и познакомился там со многими его друзьями, которые потом здесь, приезжая в Москву, со мной общались, все благодаря ему.

Во Вьетнаме мы практически не спали. Днем мы занимались делами, общались, что-то смотрели, а ночью передвигались, потому что днем было невозможно передвигаться из-за бомбежек, ночью шли все передвижения по дорогам, которые нельзя назвать дорогами, в полной тьме, без фар, только карманный фонарик на передней оси освещал 50 сантиметров так называемой дороги. Марик это уже все видел, он на заднем сиденье нашего джипа спал, а я не мог, меня все это держало в напряжении. И вот однажды рядом бомбят, наш охранник и водитель чухнулись в джунгли, Марик спит на заднем сиденье, светает, я остался один. Сижу, в защитной гимнастерке, бородку отрастил. Бухает, бахает. Марик спит. Кончилась бомбежка, и откуда-то из болота вылезают вьетконговцы, партизаны, человек двадцать, вооруженные разными предметами, от автоматов до палок, и окружают наш джип. Мне не нравится то, что они делают, начинается передергивание затворов, и мне от этого нехорошо. Я бужу Марика, объясняю, что происходит, а Марик говорит: «Аркан, да ну их на…», и продолжает спать. В этот момент откуда-то с диким криком выбегают охранник и водитель и, как гусей или кур, разгоняют этих вьетнамцев, что-то им говорят, те начинают улыбаться, мы садимся и едем, а Марик спит. Я переводчику говорю: «Что это было?», а он так спокойно говорит: «Это партизаны были, они вас приняли за пленных летчиков», я говорю: «Ну и что?», он говорит: «Многих пленных летчиков партизаны не оформляют и до штаба не доводят, они их сразу расстреливают на месте». Когда задним числом все это тебе объясняют, ты думаешь – ничего себе. Когда Марик проснулся, я ему это рассказал, мы очень смеялись над этой ситуацией, но иначе уже было нельзя к этому относиться, как только с юмором, хотя висело на грани. Не знаю почему, но на моем месте, наверное, кто-то, я знаю таких людей, сказал бы, ты представляешь, что могло быть, а ты спал в это время. У меня этого не было, со стороны посмотрели на это – смешно!

Дальше водитель и охранник заблудились, мы попали на лаосскую территорию, и там нас обстреляли пограничники, с перепугу наш водитель заехал в какую-то вьетнамскую деревню, где, похоже, никогда не видели белых людей. Нас там приняли, уложили, спим на циновках. Рассвет. Вьетнамские домишки – там все просвечивается, все из бамбука, каких-то растений, и вот я проснулся, а дом наш окружен жителями этой деревни, и они, по-вьетнамски комментируют, что я делаю. Я бужу Марика: «Марик, посмотри как интересно». Он говорит: «Такое впечатление, что они вообще не видели белых людей. Вот смотри, сейчас я встану и потянусь, и ты услышишь, как они будут комментировать, а я тебе переведу». И все наши действия они комментировали, как крестьянские дети в старой России.

Мы с ним попадали в разные ситуации, и, разумеется, это железобетонно нас сдружило и спаяло. И когда мы уже на обратном пути после одиннадцатибалльного шторма остались живы и оказались во Владивостоке, у меня было ощущение, что я попал на какую-то другую планету, свободную, прекрасную, солнечную, чистую. И мы еще долгое время с Мариком общались именно на почве Вьетнама. Очень долго и очень близко. Интересно, что с нас потребовали отчет о том, что мы видели. Мы написали отчет в ЦК на 92 страницах, о том, что мы видели, и о том, что мы поняли. И там было много моментов, которые в ЦК не понравились. Не этого от нас хотели. Через несколько дней Марик сказал: «Старик, наш отчет им не понравился», я говорю: «Ну и что теперь будет?», он говорит: «Ничего не будет. Просто, имей в виду, что наш отчет не понравился. Если надумаешь вступать в партию, то тебя не примут».

Я не мог приобщиться к вьетнамской культуре, понять ее и почувствовать, как Марик, но все-таки, как-то к чему-то я присмотрелся там благодаря Марику, он мне все советовал, потому что я в этом ничего не понимал, и вот мы оказались на каком-то рынке в Ханое и там я купил несколько чисто вьетнамских раритетов: народные рисунки на рисовой бумаге – лубки, два фрагмента бамбука с иероглифами. Этот бамбук ставят перед вьетнамским жилищем как оберег. Я это все купил и пошел в гостиницу, в 300 метрах от гостиницы этот рынок, я вошел в гостиницу, и началась бомбежка. Американцы промахнулись и попали прямо в рынок.

У меня это все, что я тогда купил, висит и стоит здесь, в квартире. Если бы не Марик и отношение мое к нему, да на хрен мне это нужно, какие-то бамбуковые палки, какой-то лубок, я не специалист, не любитель изобразительного искусства, я не испытываю никакого трепета перед археологическими находками. Я знаю людей, которых просто трясет от того, что они могут прикоснутся к чему-то историческому, у меня тоже это бывает, но я не фанат. Много переездов всяких было после этого. Но на стене в рамочках висят те самые лубки, которые я купил на этом базаре в 1967-м. А в прихожей прибиты эти два бамбуковых фрагмента, на которых написано: «У того, кто войдет в этот дом, пусть будет все хорошо и счастье чтоб было в этом доме, чтобы он вошел, ничего не боялся», типа добро пожаловать. Так мне сказал тогда Марик. Желания его перепроверить никогда не возникало.

Ты ему мог что-то показать или прочитать из того, что ты написал, вот ты ему читаешь, и он вдруг задает тебе вопрос, тут может быть два момента: или ты что-то не точно сделал, не с точки зрения языка, а с точки знания того, о чем ты пишешь, либо он сам не знал, что это такое и мог тебя спросить. Не был таким слушателем, который – да, да, да, ой там все замечательно.

Он мне дарил книги, и я ему дарил книги, и самое интересное, что он их всегда прочитывал. Такова особенность наша, что 90 % людей, которым ты