гордостью вспоминая «своего» человека из ЦК, сокрушался, что, мол, и тот иногда делает глупости.

– Присылал тут какого-то еврея. Чем думал? – возмущался он.

На должность советского журналиста-международника Ткачёв не подошел…

Но уже в начале 80-х поездки во Вьетнам, Лаос и Камбоджу по линии Союза писателей перестали быть чем-то из области мечты, и Ткачёв не раз был у меня в гостях в Ханое.

В старый колониальный особняк на улице Као Ба Куат, где в моем ведении было отделение ТАСС во Вьетнаме, на рюмку чая с внешпосылторговскими деликатесами наведывались вьетнамские писатели, в том числе те, кого ныне на родине называют классиками. Приходить туда было не так официально, как в посольство СССР. Бывало и без звонка…

Рождество перед камином, в котором белесо дымили не очень сухие поленья тропических пород, запомнилось хотя бы потому что погода выдалась не по сезону теплой, пришлось распахнуть стеклянные двери на балкон. Были слышны далекий колокольный звон с собора Св. Иосифа и цоканье гекконов во дворе.

По случаю приезда Ткачёва и Никулина в гости пришел классик Нгуен Туан, по-вьетнамски маленький и щуплый, с длинными седыми волосами вокруг широкой лысины, ироничной улыбкой и тлеющей писательской трубкой.

Заполночь разговор зашел о творческой профессии и непростом положении писателя в государственных координатах. Туан вспомнил случай из своей молодости, когда его за какую-то вольность забрали в полицию. Начальник участка, француз, вел допрос, а нижний чин, вьетнамец, записывал.

«Профессия? – Литератор. – Как? – Литератор. – Пиши: лицо без определенных занятий».

Ткачёв заметил, что в этом смысле колониальный Индокитай не одинок, и как бы невзначай перевел разговор на поэзию Иосифа Бродского.

Каждый раз, когда он приезжал в Ханой (нечасто), я не мог с ним наговориться. Вернее, слушал его. За столом в тассовском особняке или на открытой веранде отеля «Тханглой» с видом на Западное озеро, куда его обычно селил вьетнамский Союз писателей.

Говорили о научной фантастике, и он рассказывал о своих друзьях, братьях Стругацких. Рассказывал о друге, сатирике Аркадии Арканове, и о том, что сам хотел бы писать смешные рассказы.

Меня, ловившего в отпуске в Москве шанс просто попасть в хороший театр, сразило его признание, что приходил в Большой на полчаса послушать, как конкретный солист возьмет вот ту самую ноту…

– Как человек скромный, я живу не на Большой, а на Малой Грузинской, – подчеркивал он с почти серьезным видом, записывая на бумажке свой московский адрес, где он и Инна ждали меня в гости…

Броссель, 2013 г.

Георгий Садовников:

На дворе ли, на улице 1962-й год, осенью этого года в журнале «Юность» готовят к публикации мою повесть «Суета сует», и меня, обитавшего в ту пору в Краснодаре, вызвали в Москву для работы над версткой. В этот час, о котором сейчас пойдет речь, я после встречи с редактором обедаю в Дубовом зале Центрального дома литераторов вместе со своими новыми друзьями Аксеновым и Гладилиным. Мне здесь многое чрезвычайно любопытно, начиная с Васи и Толи – кумиров тогдашней читающей молодежи, да и не только молодежи. Среди всего интересного мое внимание привлекают трое мужчин, вошедших в зал со стороны улицы Воровского, ныне Поварской. Двое из них несомненно родом из Юго-Восточной Азии, а коль они явились в Дом литераторов, можно было предположить, что эти люди имеют отношение к нашему литературному делу – писатели из дальних восточных стран. Экзотика, так сказать! Но уж и вовсе экзотичным мне показался их европейский спутник – судя по всему, мой ровесник, словом молодой человек. Он был в тройке старомодного покроя, в которой выделялся жилет с множеством мелких перламутровых пуговиц. Теперь я точно не помню и за допущение не ручаюсь, но именно теперь мне видится и тонкая металлическая цепочка, бегущая по жилету в кармашек, где тикают часы-брегет. А между тем, как говорится, в стране бушевала оттепельная расхристанность во внешнем виде, молодежь, да и кое-кто возрастом постарше, особенно в творческой среде, освобождались от унылых серо-черно-коричневых пиджаков, своего рода униформы сталинской эпохи, облачались в толстые свитера, легкие куртки, футболки, отпускали бороды и буйные волосы. А вместо официозных портфелей с плеч свисали сумки, чаще всего с надписью «Аэрофлот», словом, все как бы находились в полете. Метаморфоза была по-человечески легко объяснима. Однако, идеологи, боящиеся даже легкого, неподконтрольного им вдоха и выдоха, видели в новой моде, а скорее в отсутствии таковой, угрозу существующему режиму. Когда мои застольники Вася и Толя однажды явились в свитерах на встречу с читателями то ли в Туле, то ли в другом областном граде, лидер советского комсомола отметил этот факт как своего рода вызов идеологическим порядкам. А тут не просто минувшая эпоха, тройка экзотичного незнакомца скорее намекала на конец XIX века, но если и нашего, то его Серебряного начала. Его темные волосы тоже не соответствовали стрижке под «полубокс», но в отличие от диких, предоставленных самим себе косм, были аккуратно уложены, напоминая портреты Гоголя и других великих той поры. И в тонких чертах его лица было нечто этакое, не совсем современное. Будучи склонным к фантазиям, я бы вполне мог приплести к этому случаю и машину времени. Но я всего лишь поинтересовался у своих друзей: кто, мол, он, этот чудик? Ответ был таков: «Это Марик Ткачёв из Иностранной комиссии, занимается Вьетнамом, а те, кто с ним, наверняка вьетнамцы».

А вскоре я переехал в Москву и теперь бывал в Доме литераторов едва ли ни каждый вечер, сюда, в Дубовый и Пестрый залы стекалась едва ли не вся