И пошло-поехало. Лопнула вся процедура. Тотальный традуктор от стыда раскалился докрасна. А тут еще персональные сканеры Мещерзанцева и Побиска, расплевавшись, разили друг друга токами высокой частоты.

Едва удалось председателю Арко Струго вернуть заседание в законное русло. Выступил второй представитель истца, Воло Браго. Он напал на соискателя с эстетических позиций: скудость языка, убожество метафор, характеры однолинейны, в текстах сплошные штампы… Зарезал, сноб, без ножа!

Зачитан был проект приговора: соискателя отвергнуть. Объявили голосование. Над семью капсулами и креслом землянина Юста Солина зажглись красные огни индикаторов: отвергнуть!

Странное дело, Мещерзанцев вдруг нашел приговор справедливым. От последнего слова, махнув рукой, отказался. Заявил лишь официально: никогда, мол, больше писать не буду и переизданий не допущу; к защитнику своему претензий не имею, нервный его срыв прощаю от души.

И пригласил трибунал в полном составе испить кофею.

Но тут все начало гаснуть, удаляться, таять. Кабинет Юрия Кузьмича обретал привычный вид. Протуберанский трижды впиявился в хозяйские уста.

Пищевой контакт не состоялся.

Наутро Мещерзанцев проснулся в странном расположении духа. Вслушался в организм. Вроде вчерашние обретения остались при нем: бодрость, бурление крови, готовность свернуть горы. Не было лишь дивного парения духа. А память – обновленная – начала вдруг прокручивать ход злосчастного трибунала.

И обнаружилось: приговор уже не казался ему таким справедливым. Все движение дела виделось теперь по-иному. Аргументы обвинения явно преувеличены, подтасованы. «Как они яростно, злобно накинулись на меня, – размышлял Юрий Кузьмич, – будто распять желали. Да, вот оно: никакие они небось не братья по разуму! Демоны, бесы! Оттуда – из проклятого ветхозаветного бытия…» Ах, как сожалел Мещерзанцев, что не властен вызвать их снова, вселить в свиное стадо и обрушить в бездну! Но пособнику их не уйти от праведной мести!

Тотчас, не заглянув даже в сортир, стал он названивать профессору Велемудрину, прочим нужным человечкам. О вчерашнем, само собой, речи не было, поводы выдвигались сугубо творческие: мы, мол, и они… Постановлено было Протуберанского разоблачить, растоптать, уничтожить. «Попомнишь ты Юрушку!» – ухмыльнулся Кузьмич.

Затем решил двигать переиздания свои и новое (что ни напишется) пристроить. Обзвонил редакции, издательства; прочно условился насчет заявок, договоров, авансов. Покончив со звонками, ощерился:

– Вот, выкуси! Печатался, печатаюсь и печататься буду на всю катушку!

Наконец прошествовал в сортир, воссел на бархатистый круг черного унитаза. Стены и пол, облицованные черною же плиткой, будто бездонное зеркало, отразили раздобревшие телеса корифея. Постоял под занозистым душем. Фыркая, обтерся махровой простынею и пожаловал на кухню.

Распахнул холодильник, извлек закуски, поставил на плиту сковородки. Стол соорудил изысканный, как для дорогих гостей. Обозрел угощение благосклонным оком, но супружеского экстаза не ощутил. «…Кесарю, – подумал он, – кесарево».

К кофе плеснул себе коньяку марочного. И отхлебнув из венецейского стекла первый пряный глоток, набрал, нажимая кнопки, мало кому известный номер в Доме кино, дождался томного «алло» и сказал:

– Антуанетта, лапушка! Это я…