– Да, я знаю. Напомни-ка мне еще раз, зачем ты пообещал ему такой дебилизм? – поинтересовался Парис.
– Просто… оставь ее в покое. Она все равно осталась равнодушна к тебе.
– Что удивляет даже больше, чем вести о титанах, – пробурчал Парис. Затем он вздохнул: – Ладно. Я не буду распускать руки, но надо бы покормить ее. Мы сказали ей, что принесем еды.
– Может, лучше поморим ее голодом? – предложил Рейес. – Мэддоксу будет легче разговаривать с ней утром, если она ослабеет.
Люсьен кивнул:
– Согласен. На пустой желудок она с большей готовностью выложит правду.
– Мне не нравится эта идея, но я не возражаю, – отозвался Парис. – Судя по всему, я отправлюсь в город, не подзаправившись витамином D. – Он снова вздохнул. – Ну что ж, Боль, ноги в руки!
Рейес поднялся с дивана, и парочка покинула комнату. Торин ушел следом.
Люсьен подошел ближе к Аэрону и опустился в кожаное кресло возле него. Нос татуированного воина защекотал аромат роз. Он никогда не мог понять, почему Ла Муэрте пахнет как весенний букет. Должно быть, это наказание похуже полночного проклятия Мэддокса.
– Есть мысли? – спросил он, внимательно глядя на друга.
Впервые за много лет Люсьен казался не вполне спокойным. У него на лбу и меж бровями залегли глубокие морщины, отчего его испещренное шрамами лицо выглядело еще менее привлекательно.
Толстые и выпирающие шрамы пролегали по обеим сторонам его лица от конца бровей до подбородка. Люсьен никогда не рассказывал, откуда они у него, а Аэрон не спрашивал. Однажды, еще когда они жили в Греции, воин просто вернулся домой с болью в глазах и отметинами на щеках.
– Плохи наши дела, – продолжил Люсьен, не получив ответа, – в самом деле плохи. Охотники, женщина Мэддокса – впрочем, она-то как раз очень даже вписывается во все это – и вот теперь титаны. И все это за один день. Нет, я не верю в такие совпадения.
– Я тоже, – ответил Аэрон. Он поднес руку к лицу и принялся теребить кольцо в брови. – Думаешь, титаны хотят нашей смерти? Могли они подослать к нам охотников?
– Все возможно. Но что они будут делать с демонами, когда наши тела погибнут и духи вырвутся на свободу? И зачем приказывать тебе что-то делать, если они просто хотят видеть тебя мертвым?
«Хорошие вопросы», – подумал Аэрон, а вслух произнес:
– Не знаю, что тебе ответить. Не понимаю даже, как сделаю то, что от меня потребовали. Женщины невинны. Две совсем молодые, им слегка за двадцать, третьей под пятьдесят, четвертая – старуха. Наверное, она печет печенье для бездомных в свободное время.
Получив задание, он, как только покинул Олимп, отправился в Будапешт и разыскал этих женщин в одном из отелей. Увидев их во плоти, испугался еще сильнее.
– Нельзя ждать. Надо действовать быстро, – сказал Люсьен. – Мы не можем позволить титанам навязывать нам свою волю. Разумеется, есть какое-то решение.
По мнению Аэрона, перспективнее было бы подумать, как они собираются латать его несчастную, изодранную в лохмотья душу, когда страшное дело свершится. Впрочем, и с этим они едва ли смогут что-то поделать.
Они, погрузившись каждый в свои мысли, некоторое время сидели в молчании. К несчастью, раздумье не породило ни одного ответа. Наконец Аэрон покачал головой. У него было такое ощущение, будто в нем только что поселился еще один демон – демон Обреченности.
Глава 5
Большую часть ночи, которая, по ее ощущениям, длилась целую вечность, Эшлин металась по камере. При каждом шаге лодыжка отчаянно ныла, напоминая о той надежде, что еще совсем недавно гнала ее сквозь лес и которой положили конец шесть ударов меча. Но все ее попытки найти выход были тщетны: в помещении, где ее заперли, не оказалось ни окон, как в башне, в которой томилась Рапунцель, ни магического зеркала, через которое можно было бы пройти, подобно тому, как делали это герои сказок о злых ведьмах. Какого-нибудь зарешеченного прохода в стене или лаза, куда можно было бы попытаться протиснуться, также не обнаружилось. В довершение неприятностей, блуждая в темноте, она потеряла мобильный телефон, толку от которого, впрочем, все равно не было – толща стен не пропускала сигнал.
Время шло. Темнота, как казалось девушке, делалась все гуще, почти душила ее. Одно утешение – перестали шнырять мыши.
Эшлин забилась в угол. Больше всего на свете ей хотелось оказаться дома, просто закрыть глаза, а открыв их, обнаружить, что все это было не на самом деле и ей просто приснился дурной сон. Голоса, от которых она искала спасения на холме, уже не казались ей таким уж злом. «Зря я все это затеяла, – подумала девушка. – Что будет со мной из-за этого дурацкого эксперимента? Я могу лишиться работы и дружбы Макинтоша. Да что там работа, я сама уже никогда не буду прежней. Безжизненное лицо Мэддокса будет стоять у меня перед глазами до конца дней, приходить во снах. О господи!» Эшлин снова горько заплакала.
