Столь же красноречиво написанное Ницше в 1883 году в его «Заратустре»:

Или в «Человеческом, слишком человеческом» (§ 444, 1878), где Ницше утверждает, что из войны человек выходит более сильным как для добра, так и для зла. Такие суждения контрастируют, например, с опытом Блеза Сандрара, швейцарского писателя, ветерана и инвалида Первой мировой войны. В «Отрезанной руке» он пишет:

Ни Первая мировая, ни последующие военные конфликты XX века не дали появиться на свет дорогому сердцу Ницше сверхчеловеку, субъекту своей судьбы и Истории, зато породили бледную фигуру бескультурного Homo ?conomicus, оптимизирующего свои доходы, поэтому заданного, а следовательно – объекта. С победой неолиберализма в 1980-е годы он трансформировался в Homo financiarius, хищника, вредного для общества, отмеченного глубоким цинизмом и необузданной склонностью к безумному накоплению богатств. Если от сверхчеловека ожидалось преодоление системы иудео-христианских ценностей, то Homo financiarius воплощает регресс по отношению к этим ценностям: они у него чисто финансовые, и он готов на все, чтобы их удовлетворить. В свое время Макс Вебер объяснил важность протестантизма в становлении капитализма. Сегодня торговцы в храме и идолопоклонники золотого тельца взяли власть в свои руки. Это они – главные священнослужители в финансовом казино, где цинизм выступает главным требуемым качеством. Разве Ллойд Бланкфейн, гендиректор банка Goldman Sachs и небезызвестный псевдопророк, не возвестил в 2009 году, что «осуществляет промысел Божий»? Финансовые рынки – вот бог этой новой религии. Homo financiarius обожает и боится их одновременно. Деньги – его идол и фетиш, его храмы – торговые залы «казино-финансов», а раем служит тот момент вечности, что непомерные бонусы даруют гендиректорам и отличившимся трейдерам. Главный миф его религии – миф о «невидимой руке рынка», которой вверено обеспечивать идеальное функционирование рынков. Его язык – часто переусложненный субстрат, рядящийся в научные одежды и не столько убеждающий, сколько поражающий и пугающий простого смертного. Как латынь в римско-католической церкви до Второго Ватиканского собора (1962-1965), этот герметичный язык понятен только посвященным. Он позволяет разработать ритуал, общение на не прозрачной для непосвященных основе. Торговля индульгенциями также налажена, разумеется, в новой форме. Государство считает своим долгом выплачивать гигантские суммы для спасения и поддержания на плаву финансовых мастодонтов в надежде на получение индульгенций от финансовых рынков, а также для будущих займов компаниям и частным лицам. Такая динамика вредна для общества.

Ключевыми факторами роста финансиализированной экономики являются уже вовсе не сбережения и инвестиции, чье подлинное развитие, по М. Веберу, было стимулировано протестантизмом, а долги и сомнительные пари, часто за счет общества.

Если финансиализированная экономика стала извращенной религией, если финансовое банкротство оказывается результатом банкротства морального, то напрашивается новый «протестантизм», новая Реформа, реформа особенного типа, поскольку речь идет не о том, чтобы создать новую религию, а о том, чтобы поместить человека в центр экономики.

Эта реформа должна прежде всего коснуться вопроса ценностей общества и индивидов, должна поставить вопрос о том, что подлинные ценности не могут быть финансовыми и что нельзя путать быть и иметь. Этот вопрос выходит за чисто экономические рамки, он носит философский, религиозный и политический характер. Рассмотрение этого вопроса может позволить поставить финансы на подобающее им место – на службу экономике, а экономику – на службу обществу.