«Когда меня вызвали в Москву, то моим новым провожатым (и тайным соглядатаем!) стал офицер[44] НКВД, предложивший называть его «товарищем Кузнецовым». Я не спорил, поинтересовался только, куда делся Томек Войцеховский. «Товарищ Кузнецов» сказал, что тот переведен на другую работу.

Спрашивать, на какую именно, я, разумеется, не стал – НКВД все-таки. Организация серьезная.

В Европе сочиняют много нелепых выдумок о «деспоте Сталине» и «кровавой ЧК», обыватели им верят, пугаются, а думать не хотят.

О, как европейцы не любят мыслить! Я их понимаю – под лживые сказочки так уютно дремать, пищеварить или подстригать газоны. Когда человек думает, он переваривает не еду, а сведения об окружающем его мире и обществе, и если они правдивы, эти сведения, то поневоле придешь к печальным выводам. А стоит ли?

Никто в Европе не понимает и не хочет понимать истинные побуждения русских, их вождей и простой народ. Капитализм для «товарищей» – это дрянное прошлое, а светлое будущее они связывают с коммунизмом, где «от каждого по способностям, каждому по потребностям».

Это великая советская мечта, она противостоит «прогнившим» мещанским идеалам Европы и Америки, и эту мечту надо защищать от «империалистов и троцкистов», чем и занимается НКВД. Да, порой выходит жестко, жестоко даже, а как иначе-то?

Идет борьба, время от времени переходящая в реальные бои, и здесь, в СССР, все это находит полное понимание. Я не замечал на улицах какого-то страха, угнетенности, подозрительных взглядов – люди как люди.

Когда товарищ Кузнецов объявил, что мы едем в Москву, я, признаться, обрадовался. Хотя опасения тоже наличествовали – меня ждала встреча с наркомом Лаврентием Берия. Правда, это даже льстило: моими скромными талантами интересовался, по сути, второй по значимости человек в Советском Союзе.

Москва мне понравилась – это был большой, красивый, старинный город, а у меня всегда душа лежала именно к таким человеческим поселениям. Конечно, глухая деревушка гораздо ближе к природе, там тихо, спокойно, но и никаких удобств. А главное неудобство заключается в том, что в деревне невозможно скрыться от назойливого внимания, там не затеряешься, поскольку все на виду, все знают друг друга, и никаких тайн от них просто не может быть – хватит и половины дня, чтобы любой ваш секрет открылся всей улице, всему селу.

А вот в большом городе, встретив человека однажды, вы можете не увидеть его никогда более. Человек, идущий в толпе по парижской или московской улице, как тот листочек, что осенью опадает на аллею парка, – он растворяется в массе себе подобных.

Недолгое путешествие на поезде меня не утомило, к тому же поселили меня на даче под Люберцами, где можно было отдохнуть.

Дача – это загородный дом, а не деревенская изба, на дачу выезжают на выходные, чтобы отдохнуть от столичной сутолоки, и нравы здесь иные.

Товарищ Кузнецов… Забавно, что я даже для себя продолжаю так называть этого человека, хотя знаю его настоящую фамилию.

Тут даже не стремление мое к неразглашению чужой тайны, хотя и это тоже есть, а простое неприятие того дешевого превосходства, которым я грешил в юности. Меня, помнится, всего так и распирало от желания выболтать тайны окружающих, которые они прятали в мыслях, не ведая, что те были открыты для меня.

Но это мелко и недостойно.

Так вот, товарищ Кузнецов посоветовал мне хорошенько выспаться, поскольку Берия сможет принять нас только ночью.

Я удивился: «Почему ночью?» – и мне объяснили, что видные деятели СССР настолько занятые люди, что работают и днем, и ночью. Понятно, что спорить я не стал…

Во втором часу ночи мы выехали в Москву, на Малую Никитскую. Охрана пропустила нас в дом.

Там был накрыт стол. Признаться, я впервые в жизни ужинал ночью. Как раз к ужину и вышел нарком Берия.

Кого-то он пугал, кто-то его ненавидел, но лично у меня Лаврентий Павлович вызвал симпатию. Наверное, прежде всего своим полным соответствием занимаемому посту – Берия быстро и точно понимал суть проблемы и сразу прикидывал варианты ее решения. Сильный, властный, жесткий человек – именно такой и нужен на его должности.

За столом мы сидели втроем: я, нарком и товарищ Кузнецов. Поодаль дожидались официанты, оба с заметной выправкой.

Лаврентий Павлович спросил, понравилась ли мне Москва, и я честно признался, что да. В Берлине сейчас страшно и опасно, в Париже царит нервозность и разнузданность, а вот Москва пленяет некоей спокойной державностью и размеренностью.

«А кого вы знаете в Париже и Берлине из тех, – нарком повертел пальцами в воздухе, – кто обитает в высших сферах?»

Я назвал Пилсудского, Хелльсдорфа, Канариса, и Берия оживился.

«Вы, товарищ Мессинг, можете внушить что угодно кому угодно?» – спросил он.

«Почти все и почти всем, – честно ответил я. – Некоторые люди обладают устойчивостью к гипнозу».

«Тогда заставьте наших официантов сплясать вальс!»

Наверное, если бы о том же самом просил Цанава, у меня могло бы ничего не получиться, но к Берия я не испытывал боязни.

Заставить официантов, наверняка каких-нибудь сержантов НКВД, танцевать было не сложно: дисциплинированные, вымуштрованные, они легко подчинились моей воле. Правда, вальсировали они очень неуклюже, с подлинно медвежьей грацией.