В 1924 году Чарскую уволили из театра. Когда стало понятно, кто скрывается под псевдонимом Н. Иванова, пропала и эта возможность заработка. Вплоть до смерти в 1937 году Чарская жила в нищете и болезнях, получая мизерную пенсию – и иногда тайную помощь от верных читателей. Когда ее бывший противник Чуковский узнал о ее трудном положении, он попытался ей как-то помочь. По слухам, один из ее бывших читателей женился на ней, но материально ее ситуация не изменилась. Юрий, сын Чарской, оказался заграницей, в Харбине, и умер в тот же самый год, что и его мать. Чарская похоронена на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге.

Несмотря на идеологический запрет, Чарскую по-прежнему читали в Советском Союзе вплоть до Второй мировой войны. На встрече с пионерами критик Виктор Шкловский был застигнут врасплох, когда его спросили, можно ли им читать Чарскую, Клавдию Лукашевич и «Маленького лорда Фаунтлероя». Все эти книги он помнил с детства, но его ответ, опубликованный в «Литературной газете» в 1932 году, все-таки был твердым «Нет!». Для того чтобы стать частью светлого будущего и играть в нем важную роль, советская молодежь должна питаться «пищей богов» (это выражение Шкловский позаимствовал у Герберта Уэллса), а то, что предлагала им Чарская, была «пища карликов». По мнению Шкловского, подобная литература использовалась в идеологической борьбе с целью препятствовать «росту» советских детей[219]. Результаты опроса 1934 года заставили советских чиновников забеспокоиться: Чарская пробуждала у беззащитных читателей сострадание к классовому врагу. В том же году Самуил Маршак на Первом съезде советских писателей заговорил о Чарской в своей речи о современной детской литературе, жалуясь, что «убить Чарскую» оказалось сложным заданием. Чуковский поддержал Маршака грубым и совершенно несправедливым отзывом: «Чарская отравляла детей тем же сифилисом милитаристических и казарменно-патриотических чувств»[220].

Единственным писателем, решившимся встать на защиту Чарской, оказался символист Федор Сологуб (1863 – 1927). В статье, написанной в 1926 году, он указывает, что популярность писательницы среди юных читателей была беспрецедентной и превышала даже популярность Ивана Крылова в России или Ханса Кристиана Андерсена в Дании[221]. По Сологубу, популярность Чарской вполне заслужена, потому что она, как и Лев Толстой, уважала детей, разговаривала с ними на равных и признавала, что им есть чему поучить старшее поколение. Более того, Чарская понимала, что юные хотят «великих дел, подвигов, опасностей, катастроф во имя высшей социальной справедливости». Поскольку Сологуб сам был отщепенцем в советской литературе, ему не дали публично выступить в защиту Чарской.

Более неожиданной кажется похвала Л. Пантелеева, одного из авторов знаменитого романа о советской школе-интернате «Республика ШКИД» (1927). Только к концу жизни он осмелился признаться, что ребенком попал под очарование Чарской: «Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне – где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманные запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны». Написав эти строки в 1979 году, Пантелеев попросил прощения, что не говорил о своей любви к Чарской раньше: «А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала, как человеку, следовательно, как писателю тоже»[222].

Другой удивительный отзыв о Чарской исходит от Бориса Пастернака, который, по словам его собеседницы, признавался, что в «Докторе Живаго» нарочно писал «почти как Чарская»[223]. По всей видимости, он имел в виду, что хочет, чтобы его мог прочесть любой читатель, и чтобы внимание читателя было безраздельно захвачено так же, как это удавалось сделать знаменитой детской писательнице в начале ХХ века.

В 1894 году Надежда Лухманова (1844 – 1907) опубликовала свои беллетризованные мемуары «Двадцать лет назад: Институтские воспоминания». Первая часть вышла потом отдельно под названием «Девочки: Воспоминания институтки» (1896) и стала любимым чтением девочек. Роман воспринимается именно как воспоминания автора о ее собственных годах в Павловском институте в Санкт-Петербурге, пансионе, десятью годами позже прославленном первой книгой Чарской. Поскольку пансионерки практически не общаются с внешним миром, не вполне ясно, какое время описано в романе. Жизнь в «институтском муравейнике» передается через описание нескольких главных героинь, каждая из которых наделена своими чертами. Идет бесконечная борьба между девочками и учителями, с попытками протеста и вынужденным подчинением, шалостями и прощением. Роль нескольких учителей-мужчин в этом «женском царстве» важна, поскольку они становятся объектами романтических мечтаний и религиозного экстаза. Преждевременные смерти и мистические видения нарушают размеренную жизнь пансиона. Самые важные моменты – балы, Рождество и Пасха. Выпускные экзамены становятся кульминационной точкой романа; после них каждая из девочек пойдет своим путем: «Двери швейцарской захлопываются, и тридцать благовоспитанных девиц навсегда покидают свой родной институт».

Несмотря на успех «Девочек», Лухманова в дальнейшем сосредоточилась на взрослой прозе. Однако одна из ее девочек-героинь впоследствии снова появилась в «Институтке» (1899 – 1900), на этот раз на этапе ее вхождения во взрослую жизнь.

Единственной писательницей начала ХХ века, чью популярность можно как-то сравнивать с успехом Чарской, была Клавдия Лукашевич (1859 – 1931 или 1937). Они не составляли друг другу конкуренции – произведения Лукашевич чаще всего предназначались более юным читателям и, по большей части, сельским жителям. Проза Лукашевич разнообразна: рассказы, истории о животных, волшебные сказки, пьесы, книги для чтения, календари, юбилейные издания, мемуары и исторические очерки. Список сочинений и переизданий Лукашевич насчитывает почти двести названий, и к 1908 году общее количество проданных экземпляров превысило полтора миллиона. Критик Николай Чехов считал, что Лукашевич писала и публиковала вдвое больше, чем следовало бы,