не слышал меня, пока я не вонзил в него кинжал и не отправил в ад. Вот его кинжал, пистолета у него не было.

Харрисон машинально взял кривой, с тонким лезвием клинок.

– Но отчего же Джоан стала сумасшедшей?

– Сахиб, на полу я заметил разбитую винную бутылку и бокал. У меня не было времени его осматривать, но я знаю, что вино, судя по всему, было отравлено соком фрукта, известного как черный гранат. Она не могла выпить много – иначе уже умерла бы, изойдя пеной, как бешеная собака. Однако даже малое количество отнимает разум. Такой фрукт растет в джунглях Индокитая, и белые люди говорят, что это все сказки. Но это не так: я три раза видел, как мужчины умирали, выпив его сок, и еще много раз – как мужчины, и женщины тоже, теряли из-за него рассудок. Я бывал в тех дьявольских местах, где он растет.

– Боже! – Харрисон чувствовал тошноту, все его тело трясло. Но он все же сомкнул свои железные кулаки, и в его лютых голубых глазах загорелось пламя. Слабость от ужаса и отвращения сменилась холодной яростью – опасной, как жажда крови, которую чувствует дикий волк.

– Может быть, она уже мертва, – глухо проговорил он. – Но что бы с ней ни было – мы отправим Эрлик-хана в ад. А теперь дерни дверь.

Та казалась крепкой на вид – из тикового дерева, обитая бронзой.

– Заперта, – пробормотал афганец. – Будем выбивать.

Он уже собирался хорошенько приложиться к двери плечом, как вдруг остановился. Длинный хайберский кинжал сверкнул молнией, оказавшись у него в руке.

– Кто-то идет! – прошептал Хода-хан, и секунду спустя слух Харрисона, выросшего в цивилизации, а потому обладающего менее острыми чувствами, тоже различил чью-то кошачью поступь.

Стив сработал мгновенно. Он толкнул афганца так, чтобы тот встал за дверью, а сам сел посреди комнаты, обмотав лодыжки куском веревки и затем вытянувшись во весь рост на полу и спрятав руки под себя. Собой же он закрыл и остальные обрезки веревки, так что со стороны казалось, будто он лежит, связанный по рукам и ногам. Афганец, поняв его замысел, широко улыбнулся.

Харрисон проделал все это с такой отточенной быстротой ума и мышц, что любые задержки и небрежности были исключены. Он завершил задуманное в считаные секунды и без лишнего шума. А едва улегся, в замке повернулся ключ и дверь распахнулась. В проеме возник громадный монгол – наголо выбритый, и со столь бесстрастным выражением лица, что походил на медного истукана. В одной руке он держал эбеновую колоду причудливой формы, а в другой – булаву, подобную вооружению всадника из войска Чингисхана, – прямую железную дубину с круглой головкой, утыканной стальными шипами, и, чтобы не выпадала из руки, с набалдашником на другом конце.

Он открыл дверь нараспашку и не заметил Хода-хана – афганец остался за ней. Хода-хан не стал колоть врага, потому что не видел коридора и не мог знать, сколько человек следовало за первым. Но монгол оказался один, и он не стал закрывать за собой дверь. Подойдя к человеку на полу, он слегка нахмурился, увидев свисавшую из люка лестницу, – оставлять ее в таком виде было не принято, – но не выказал никаких подозрений и даже не окликнул человека на крыше.

Не стал он и осматривать путы на ногах Харрисона. Детектив вел себя точно так, как монгол и ожидал, и, как обычно бывает в таких случаях, чувства врага притупились. Когда он наклонился, Харрисон увидел через его плечо, что Хода-хан выскользнул из-за двери бесшумно, как пантера.

Поставив булаву на пол головкой вниз, монгол оперся на нее и, схватив одной рукой Харрисона за рубашку на груди, поднял его голову и плечи, чтобы подложить под них колоду. В этот момент руки детектива, будто две жалящие змеи, выпростались из-за спины и сомкнулись у противника на горле.

Тот не вскрикнул: раскосые глаза монгола мгновенно выпучились, а губы раздвинулись в гримасе удушья. С резким рывком он выпрямился, потащив Харрисона за собой. Но хватка детектива не ослабла, и вес крупного американца заставил их обоих вновь приникнуть к полу. Желтые руки отчаянно пытались сорвать с шеи железные пальцы Харрисона, но затем великан, дернувшись в судороге, застыл в короткой агонии, а его глаза налились кровью. Тогда Хода-хан вонзил кинжал между лопаток монгола, так что кончик лезвия выступил сквозь шелк на его груди.

Харрисон подобрал булаву и удовлетворенно крякнул. Это оружие отвечало его нраву куда лучше, чем кинжал, что дал ему афганец. Спрашивать, как им пользоваться, не приходилось: останься он связан и один в комнате, когда вошел палач, его мозг оказался бы размозжен круглой головкой и вывален в полую эбеновую колоду, так удобно подходящую под размеры человеческого черепа. Способы казней Эрлик-хана были самыми разнообразными – от изощренных и размеренных до грубых и резких.

– Дверь открыта, – сказал Харрисон. – Идем!

Ключей на теле монгола не оказалось. Детектив сомневался, что ключ, оставшийся в замке, пригодится еще хоть где-нибудь в этом доме, но все же запер дверь и сунул его в карман, надеясь, что это не позволит быстро обнаружить тело.

Они оказались в тускло освещенном коридоре, который выглядел таким же грубым и неотделанным, как и комната, из которой они только что вышли. На дальнем конце в темноту уходила лестница, и афганец с детективом осторожно спустились по ней. Харрисон шел, придерживаясь за стену, Хода-хан же, казалось, действительно видел во тьме, как кот: он ступал уверенно и не издавая шума.

Тем не менее дверь первым обнаружил Харрисон. Ведя рукой по поверхности стены, он почувствовал, что гладкая штукатурка сменилась деревом – невысокой и узкой панелью, которой едва хватало на то, чтобы протиснуться взрослому человеку. Если закрыть стену гобеленом – как наверняка и