внутренняя сила и дух. На кончике каждого пальца был изображен какой-нибудь святой. А в середине ладони Одинокая Душа, обнаженная до пояса, молилась, скрестив руки, в окружении пламени. Дом находился неподалеку от форта Сан-Кристобаль, на улице Луны, в той ее части, которая пользовалась дурной славой; это был квартал вымогателей, где жили продавцы лотерей, сводни и проститутки.

Аристидес подумал, что он и есть та самая Одинокая Душа, и решил войти. Отодвинул занавеску из пластмассового стекляруса и шагнул в темный коридор.

– Пожалуйста, снимите обувь, прежде чем идти дальше, – сказал голос откуда-то из глубины. Голос был молодой, слышно было, как где-то льется вода. В доме веяло приятной прохладой. – А теперь снимите пиджак и галстук, – сказал голос.

Аристидес огляделся и подумал, откуда молодая женщина может знать, что на нем надето, – вокруг было темно. В глубине коридора он увидел маленький алтарь с изображением Аллана Кардека, спиритиста, украшенный искусственными цветами из крепа. На фотографии над головой Кардека сияли луна и семь звезд. Арриготия пошел туда, снял ботинки, галстук и пиджак и положил все это на маленькую скамеечку перед алтарем. Открылась дверь, и оттуда вышла красивая мулатка в цветастом халате.

– Полная луна благоволит к тем, кто ищет друг друга, – сказал она, беря его за руку. – Тем, кто поклоняется ей, она дает свет и силу и помогает найти дорогу.

И она опустилась на колени перед алтарем. Потом повела Аристидеса в маленькую комнатку в задней части дома, где не было никакой мебели. Они сели на пол на подушки из потертого бархата. Рядом с ними в единственной лампаде курился дымной спиралью фимиам, да в углу комнаты стоял аквариум с рыбками, в котором поднимались пузырьки воздуха.

Тоска наклонила голову и сложила ладони. Черная волна волос закрыла ее, так что лица не стало видно.

– Вы ничего не должны говорить, – сказала ему девушка. – Закройте глаза и отдайтесь своим мыслям, они сами полетят ко мне.

Аристидес глубоко вздохнул.

Тоска взяла левую руку Арриготии в свои и стала медленно водить пальцем по линиям его ладони. Она заговорила так, как говорят, войдя в транс.

– Все покинули тебя: жена, губернатор, друзья, – прошептала она. – У тебя был долгий счастливый брак. Но твой тесть умер и не пожелал, чтобы его похоронили на Острове. Твоя жена не захотела с ним расставаться и увезла его тело на пароходе далеко отсюда. Твоя дочь – свет очей твоих, но она замужем за человеком, которого ты не выносишь. Одиночество может быть очень суровым наказанием, особенно если ты не сделал ничего такого, чтобы заслужить его.

Она умолкла и выпустила его руку. Занавес из черных волос откинулся назад – на Аристидеса смотрели сверкающие, влажные черные глаза. Он так и сидел, уронив голову на грудь.

– Я пришел, потому что хочу покончить с собой, но у меня не хватает смелости, – сказал он дрожащим голосом. – Укажи мне средство, которое поможет старику обрести мужество.

Тоска посмотрела на него с сочувствием. В свои пятьдесят девять лет Аристидес был все еще привлекательным мужчиной, с длинной седой шевелюрой и крепкого сложения.

– Ты всегда был хорошим человеком, – сказала она ему. – Но то, что хорошо для одних, плохо для других, нельзя угодить всем. Твоя ошибка в том, что ты с самого начала не понял, в чем для тебя благо. И все-таки есть у тебя одна возможность, не убивай себя, пока не используешь ее. – И она, положив руку ему на бедро, наклонилась и поцеловала его.

Аристидесу показалось, что его тело растворилось в воздухе, словно дым, поднимающийся из лампады, которая свисала с потолка позади Тоски. И вдруг он почувствовал себя так, будто рядом была Маделейне; он словно вдыхал запах ее духов, похожий на аромат орхидей, чувствовал прикосновение нежного золотистого пушка к своей щеке. Однако Тоска не дала ему времени подумать об этом. Она откинулась на подушки и стала раздеваться. Аристидес не останавливал ее. Тоска разделась и легла рядом с ним. Аристидес повернулся к ней и стал целовать. От нее исходил терпкий аромат земли, густых зарослей кустарника, диких куропаток. Он снял одежду, закрыл глаза и проник в самую глубину ее естества. Когда все кончилось, он в изнеможении откинулся на подушки. Маделейне испарилась, как не бывало. Его больше не мучил ни запах ее духов, ни золотистый пушок.

– Спасибо, Тоска, – сказал он. – Это лучшее средство для Одинокой Души.

Перед его уходом Тоска сказала:

– Твоя целомудренная душа вконец иссушила твое нутро. Что тебе нужно, так это погрузиться на время в пучину греха. Приходи ко мне каждую неделю, – увидишь, как быстро ты пойдешь на поправку.

Тоска оказалась права. После того, как он тридцать семь лет занимался любовью в соответствии с брачными рекомендациями монахинь из монастыря Непорочного Зачатия в Бостоне, любить Тоску было для него освобождением. Впервые в жизни Арриготия чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Офицер полиции, который был приставлен к Аристидесу, ходил с ним до дома Тоски. Он ничего не сказал начальству о том, что там происходило, но рассказал все Ребеке. Та была возмущена, узнав, что ее отец живет с какой-то мулаткой. Когда Аристидес пришел навестить ее в доме на берегу лагуны, то сел на террасе в ожидании, что Ребека спустится и побудет с ним, но она так и не появилась. Даже Буэнавентура, уж на что у них были плохие отношения, и тот обошелся с ним лучше. Он находил его приключение с гадалкой весьма живописным и в чем-то оздоровляющим.

– Эта Тоска как раз то, что нужно твоему отцу, – сказал он Ребеке однажды. – Если мужчина еще на что-то способен в постели, значит, скоро он не загнется.

Когда Буэнавентура приходил вечером с работы домой и заставал там Арриготию, который опять явился с визитом, он тоже усаживался на террасе перекинуться с ним словцом. Он спрашивал, как идут дела и не надо ли чем помочь, потом прощался с ним и уходил к себе в комнату принять душ и переодеться. Но если Ребека за чем-нибудь спускалась вниз и оказывалась на террасе, то отворачивалась и проходила мимо, будто он призрак.

Арриготия тяжело переживал разрыв с дочерью. Он был баск, а для басков семья – это главное. У него начались «сдвиги». Он впадал в состояние аффекта и, стоя на углу какой-нибудь улицы Старого Сан-Хуана, произносил монологи все более несуразные.

– Кровь кадетов-националистов республики омыла нашу звезду, которая скоро займет свое место на американском флаге, – говорил он прохожим, которые останавливались его послушать. – Хвала тем американским конгрессменам, которые однажды откажут нам в государственности, чтобы мы стали независимой страной.

Когда Ребека узнала об эксцентричном поведении отца, она стала давить на Буэнавентуру, чтобы тот упрятал его в сумасшедший дом. Буэнавентура какое-то время сопротивлялся, но когда над ним начали насмехаться и говорить, что его тесть похож на нищего, бродит в лохмотьях по улицам Старого Сан- Хуана и говорит глупости на политические темы, другого средства не осталось. Через несколько дней карета скорой помощи с двумя санитарами остановилась около дома Арриготии в Пуэрто-де-Тьерра, чтобы забрать его, но полковника там не оказалось. Его искали по всему городу, но так и не нашли; никто понятия не имел, что с ним могло случиться. Однажды, когда Буэнавентура попал в форт Сан-Кристобаль, чтобы запастись продуктами для американских военных, расквартированных в городе, он обратил внимание на то, что вывеска на доме Тоски исчезла. Соседи сказали ему, что гадалка куда-то переехала несколько дней назад вместе с высоким седовласым мужчиной.

Буэнавентура никогда не рассказывал об этом Ребеке, но когда он слышал, как ее друзья сожалели о «трагической судьбе бедного полковника Арриготии», то кусал губы, чтобы не рассмеяться. Историю об исчезновении деда Буэнавентура рассказал Кинтину много лет спустя, а Кинтин передал ее мне.

Мой папа был не просто хороший столяр, он был настоящий художник. И поэтому я так сожалела, когда он оставил свое дело и стал обыкновенным коммерсантом. В те времена мы жили в большом неустроенном доме, где была его мастерская. Моя колыбель стояла рядом с его рабочим столом, и среди самых ранних моих воспоминаний я помню металлический визг пилы, одурманивающий запах клея и прохладу скипидара, брызги которого иногда попадали мне на кожу. Молоток, рубанок и стамеска всегда были рядом, и мне нравилось смотреть, как папа из древесного ствола вытачивает мебель.

Карлос был худой и выжженный солнцем, как все, кто живет на природе, а руки и ноги у него были такие длинные, что делали его похожим на водяного паука. Несмотря на то что он родился в столице, в нем всегда было что-то деревенское. Он носил простые хлопчатобумажные рубахи и сандалии из буйволовой кожи и часто употреблял старые народные поговорки вроде: «Гол как сокол» или «Пришла беда, отворяй ворота».

Я любила смотреть, как он работает. У него был свой стиль, он украшал мебель изысканными резными цветами: маками, ирисами, анютиными глазками. Люди восхищались его изделиями, и во всех гостиных Сан-Хуана стояли кресла, стулья и кресла-качалки, сделанные руками моего отца. Его консоли для двухстворчатых зеркал, украшенные корзинами винограда и пальмовыми листьями, красовались в казино и в самых элегантных салонах города, и молодые девушки с восхищением разглядывали их, отдыхая на балах между танцами.

Карлос женился на Кармите против воли Баби, как, впрочем, и против воли бабушки Габриэлы и дедушки Винсенсо. Они с Кармитой и в самом деле были очень разные. Мама была выше и крупнее папы, и в ней абсолютно не было никакой артистической жилки. У нее были большие глаза, а тело казалось похожим на ванильное мороженое – такая она была белая и плотная. Когда Баби увидела ее в первый раз, Кармита ей не понравилась. У Кармиты была какая-то особенная манера садиться, – она будто заполняла собой стул и выглядела при этом ужасно самодовольной, что раздражало Баби. Но Кармиту не задевало плохое отношение Баби. На губах ее цвела неизменная улыбка, словно она знала секрет, как сделать счастливыми папу и себя.

Кармита была самой младшей из шести сестер, и, когда вышла за Карлоса, остальные сестры были уже замужем. Она ничего не делала второпях и никогда не теряла терпения. Когда она познакомилась с папой, ей было двадцать восемь, на два года больше, чем ему; в сущности, она была уже старая дева. Ее сестры познакомились со своими мужьями, когда дон Винсенсо разбогател, и могли выбирать жениха по своему вкусу. И Винсенсо боялся, что Кармита выйдет замуж за искателя приданого. Она – наследница кофе, говорил он, и если она выйдет замуж за нищего, то потеряет все.

Папа с мамой познакомились во время благотворительной ярмарки в Понсе. Кармита убежала из дома, где за ней все время вели неусыпный надзор, и отправилась гулять. С восхищением смотрела она на скачки, где лошади бегали по кругу с невероятной быстротой, опрокидывая флажки с номерами, и тут папа приблизился к ней и сказал:

– Поставьте один доллар на тринадцатый номер. Сегодня вторник, тринадцатое, ни жениться нельзя, ни в море выходить. Он принесет вам удачу.

Кармита удивленно посмотрела на него. Ей понравились его тонкие усики, похожие на два крылышка над улыбающимися губами. На Карлосе был синий костюм, довольно поношенный. Он приехал в Понсе на ярмарку продавать мебель; место, где он расставил свои стулья и кресла, было неподалеку. Кармита послушалась его совета, поставила доллар на лошадь светлой масти под номером тринадцать, написанным на попоне, и выиграла двадцать долларов.

– Первый раз в жизни я что-то выиграла! – воскликнула она. – Скажите мне, на какую еще поставить.

Карлос посоветовал ей поставить на гнедую лошадь под номером два.

– Два – мой любимый номер, он означает, что ты всегда будешь не один, – сказал он.