Обложки……стр.__»?

Да, читатель, мы взялись за трудное дело; придется оставить эту затею.

Пушкин именно так и поступил.

Рассмотрим содержание еще двух из одиннадцати нумерованных примечаний.

«Примечание 3», относящееся к упоминаемой в тексте фамилии «Талон», в современных изданиях дословно выглядит так: «4) Известный ресторатор». В первом же издании оно было на два слова длиннее: «Известный ресторатор того времени». Кто-то может сказать, что изъятие двух слов не меняет смысла, что это сокращение произведено самим Пушкиным при переиздании романа в 1833 году, и что такова авторская воля…

…Не спорю… Но все же давайте поставим себя на место читателей начала 1825 года, читающих только что вышедшую из печати книгу. Могли ли они воспринимать слова «того времени» как относящиеся к 1819 или 1820 году? Вряд ли. Речь идет об известном рестораторе Петербурга – того самого города, где в начале 1825 года продавалась и читалась эта книга. Если бы даже Талон прекратил свою деятельность в начале 1820 года, то ни один здравомыслящий автор не стал бы напоминать петербуржцам фамилию, которую они за каких-то пять лет вряд ли успели бы забыть. К тому же, формулировка «того времени» безусловно отодвигает описываемые события в более глубокое прошлое не только по отношению к 1825, но даже к 1819 году.

Иное дело – издание 1833 года, в котором формулировка «того времени» психологически уже могла восприниматься как охватывающая и период 1819- 1820 годов, и поэтому в том издании она должна была быть обязательно снята. Что Пушкин и сделал. Но с позиции конца двадцатого столетия ее следовало бы восстановить, чтобы мы, читатели, не имея на руках раритетного издания 1825 года, все же получили возможность споткнуться на этой фразе и задуматься. И оценить ее смысл, представив себя на месте читателей 1825 года.

«Примечание 7» по поводу «иронической строфы» XLII, которая «не что иное, как тонкая похвала…», включается во все современные издания под этим же номером. Здесь обращает на себя внимание то обстоятельство, что «издатель» может писать в таком тоне только в отношении чужого произведения, но никак не своего собственного. Вообще же вся система примечаний требует отдельного исследования, которое безусловно обогатит содержание авторской и лирической фабул, а вместе с ними – и всего романа. Но это уже выведет объем книги за всякие разумные пределы.

Остановлюсь на некоторых интересных моментах, обнаруженных при ознакомлении с другими главами в том виде, как они были изданы впервые. Не скрою, мне хотелось видеть, как именно при публикации в 1828 году четвертой и пятой глав было оформлено так называемое «посвящение Плетневу». И вот теперь, исходя из самой формы публикации, могу окончательно утверждать: посвящение «Не мысля гордый свет забавить…» никогда не относилось к личности П. А. Плетнева.

Начну по порядку – с самого начала – с первого листа, на котором, как и при издании всех остальных глав, пропечатано только одно, уже ставшее традиционным: Евгений Онегин.

Следующий лист (стр. 3) – обычный титульный. На его обороте (стр. 4) слова: С разрешения Правительства.

Пятая страница – большими буквами: Петру Александровичу Плетневу. (с точкой в конце). Оборот (6-я страница) – чистый.

Седьмая страница: текст посвящения «Не мысля гордый свет забавить…» с датой внизу: 29 декабря, 1827. Оборот (стр. 8) – чистый.

Девятая страница: Глава Четвертая (оборот чистый).

Одиннадцатая страница – начало текста четвертой главы.

Двенадцатая страница: впервые проставлен номер страницы; продолжение текста главы.

Внимательный читатель уже заметил по расположению страниц, что в этом издании два разных посвящения: первое – П. А. Плетневу на стр. 5, и второе, на стр. 7 («Не мысля гордый свет забавить…») – кому-то еще. Это – два самостоятельных структурных элемента, что подчеркивается размещением их на нечетных страницах разных листов и разделением их друг от друга чистой шестой страницей.

«Авторство» этих двух структурных элементов принадлежит разным лицам: Пушкин-«издатель» посвящает Плетневу издание двух глав, в то время как «автор» – Онегин свою исповедь посвящает Татьяне.

Впрочем, для внимательного читателя того времени и так все должно было быть ясным: ведь до этого уже имел место прецедент, броско поданный еще в первой главе. Там было посвящение: Брату Льву Сергеевичу Пушкину. Тоже на отдельной, нечетной странице – кстати, подразумевающей тот же пятый номер в системе пагинации. А что было на ее обороте? – Тоже ничего. А на следующей, седьмой? – Начало Вступления («Вот начало большого стихотворения…»), то есть, совершенно другого структурного элемента, не имеющего ничего общего с посвящением брату. А теперь сопоставим содержание этого Вступления с содержанием Посвящения «Не мысля гордый свет забавить…». Нетрудно обнаружить, что в обоих этих структурных элементах есть общая тема – отношение пишущего к содержанию публикуемого романа. То есть, общий этический контекст, который, по Бахтину, вызывает их диалогическое взаимодействие, в результате чего не может не появиться новая эстетическая форма – то есть, новый образ, наше новое или измененное представление о чем-то. О чем же? Да хотя бы о том, что эти два разделенных второй и третьей главами структурных элемента характеризуют издаваемый роман с двух различных позиций: в первом случае – «издателя», а во втором – «автора»; что как Вступление к «Разговору» и первой главе не имеет никакого отношения к содержанию предшествующего ему посвящения брату Льву Сергеевичу, точно так же и посвящение «Не мысля гордый свет забавить…» не имеет никакого отношения к проставленному до этого посвящению другу Петру Александровичу.