— И всё же ты против, это видно по твоей позе. Неприятие просто очевидно.

— Простите, господин, я не хотел проявить неуважение.

— Я действую, основываясь на балансе вероятностей, — сказал ему Дурун.

— Вы не обязаны объяснять…

Аттик поднял палец, прерывая Гальбу.

— Более вероятно, что мы нанесем урон, нежели сами получим его. Верно?

Антон кивнул — он не был уверен, что дело обстоит так, но и не мог доказать обратного.

— Мы действуем разумно, сержант. Всё, что предстоит совершить в этой новой войне, будет обладать элементом отчаянного риска, неприятно нового для нас. Мы всегда были сильны, такими и остаемся до сих пор. Однако же, мы больше не превосходящая сила, а ассасины и диверсанты, и мыслить должны соответственно.

«Раз так, нужно было отступить сразу же», — подумал Гальба, но промолчал. Сержант хотел сменить позу на более нейтральную, но не знал, какую именно, и Аттик ещё несколько секунд наблюдал за ним.

Заметив холодный проблеск в немигающем, нечеловеческом взоре капитана, Антон испытал непрошеное откровение — он понял, что в глазах Аттика светится ярость. Неистовство, раздуваемое с Каллинидеса-4, взметнувшееся жертвенным костром в системе Исстван. Наверное, Дурун считал, что сумел превратить его в контролируемый, благородный гнев, но глаза выдавали капитана так же, как Гальбу — язык тела. Аттик не сумел побороть ярость, это она овладела им, не просто исказив мысли воина, но и изменив его разум. Теперь неистовство определяло само существование Дуруна.

За долгие годы Аттик отверг человечность, оставив лишь остаточные её следы. Капитан стал оружием и ничем иным — оружием, направляемым всепоглощающей яростью.

Гальба решил, что Дурун может согласиться с таким суждением, возможно, даже найти в нем определенную гордость. Если, конечно, ярость оставила в нём хоть немного места для гордости. Возможно, Аттик сравнил бы себя с болтером, нацеленным в сердце врага.

«Но ведь бомба — тоже оружие».

От этой мысли Гальбе стало не по себе и захотелось отвернуться, забыть о внезапном прозрении и уничтожить всё человеческое в своей личности, всё, что отвергало почти абсолютную механистичность громадного воина, возвышающегося на мостике. Что хорошего было в том откровении? Ничего. И всё же оно не уходило из разума сержанта, так что Антону пришлось принять полученное знание — как и его бессмысленность. Он ничего не мог изменить.

Ведь ярость Аттика была направлена и на Гальбу.

Выпрямившись, капитан вернулся к созерцанию окулюса. Снова глядя прямо перед собой, Антон посмотрел на боевых братьев и увидел ярость в каждом из них. Это леденящее чувство отняло у Железных Рук надежду, сострадание, мечту о справедливой Галактике и даже способность желать чего-то подобного. Оно сделало воинов раздраженными, легко выходящими из себя — превратило их спокойствие в тончайший ледок, а потом раскололо. Взгляд Гальбы остановился на Даррасе, на лице которого, более человеческом, чем у Аттика, читалось не только недвижимое бесстрастие капитана, но и жажда, рожденная яростью.

Её нисколько не утолило уничтожение «Каллидоры», впервые давшее легиону вкусить возмездия. Подобное ощущение оказалось для Железных Рук столь же новым, как и поражение, из которого и проистекала жажда, необоримая, как и гнев, стыд, или ненависть. Она стала чем-то большим обычного симптома, и уже не только определяла поведение проигравших. Гальба понимал, что происходит с ними, хоть и без всякой радости. Антон хотел ошибиться, хотел пожелать чего-то возвышенного, а не только жестокой смерти для предателей Империума.

Но не мог, и знал, что его мысли верны.

Та ярость, что пропитывала капитанский мостик, просачивалась в сердца и кости Гальбы, отдавалась в палубах и переборках корабля, стала новой душой легиона.

«Вот кем мы стали», — подумал Антон. В нем осталось достаточно человеческого, чтобы пожалеть о случившемся. Он уже достаточно продвинулся по машинному пути, чтобы понять — это чувство пройдет.