— Для его короны? — повторил король с удивлением, поднимая голову.

— Ваше Величество, — пояснил граф Менсдорф, — когда раздастся первый пушечный выстрел, Пруссия станет на почву самых беззастенчивых государственных резонов, как они их там называют. А ведь Ганновер — давняя цель прусских желаний.

— Пока австрийский меч цел в моих руках, — произнес надменно император, — ни один из германских государей не потеряет своей короны.

Граф Менсдорф промолчал.

Император сделал несколько быстрых шагов по комнате и снова остановился перед министром.

— Вы все еще не верите в успех? — спросил он, пристально глядя на графа.

— Ваше Величество, — отвечал тот, — я ношу мундир австрийского генерала и стою перед моим императором накануне войны, в которой разовьются все императорские знамена. Прилично ли мне сомневаться в успехе австрийского оружия?

Император слегка топнул ногой.

— Это не ответ, — сказал он. — Я спрашиваю не генерала, а министра.

— Мне бы хотелось, — отвечал граф Менсдорф, — стоять генералом перед Вашим Императорским Величеством или перед врагами Вашего Величества, тогда на сердце у меня было бы легче. И тогда, — прибавил он печально, — я, может быть, более надеялся бы на победу, по крайней мере, мог отдать за нее жизнь. Как министр, — продолжал он после небольшого молчания, — я уже высказал Вашему Величеству мои воззрения и могу только повторить искреннее мое желание, чтобы вам благоугодно было снять с меня тяжелую ответственность и дозволить обнажить меч.

Император не ответил на последнее замечание графа.

— Но любезный Менсдорф, — заметил Франц?Иосиф после паузы, — я знаю, что у вас настоящее австрийское сердце. И разве оно не бьется сильнее при мысли поднять величие габсбургского дома и разбить опасного соперника, мнящего выбросить из Германии нашу Австрию и мой императорский дом? Неужели я должен упустить шанс, который, может быть, никогда так благоприятно не подвернется?

— Ваше Величество не может глубже и искреннее носить в сердце любовь к Австрии и более гордиться величием вашего дома, чем я, — отвечал Менсдорф. — Я отдал бы до последней капли свою кровь, чтобы увидеть Ваше Императорское Величество во Франкфурте, окруженным государями и восседающим на престоле в качестве властителя и руководителя Германии, но…

— Но, — прервал живо император, — неужели вы думаете, что эта цель достижима без содействия меча? В Берлине все в один голос кричат, что Германия должна обновиться мечом и кровью. Итак, меч решит и обагрится кровью.

— Но, — продолжал Менсдорф, преследуя печальным тоном свою собственную мысль, — я не могу считать благоприятной необходимость открыть военные действия на двух фронтах — это карта, на которую я бы не поставил теперешнего могущества Австрии и моих надежд на ее будущее развитие, — тем более если один из противников так могуществен и энергичен, что одному ему надо противопоставить все наши силы.

— Энергичен? — вставил король с легкой усмешкой. — Однако при Ольмюце он преспокойно отступил!

— Ольмюц более не повторится, Ваше Величество. Императора Николая уже нет, а между императором Александром и нами лежит Севастополь[46].

Император замолчал.

— Могу я всеподданнейше обратить внимание Вашего Величества еще на то, — сказал граф Менсдорф после нескольких минут, которые употребил на пересмотр бумаг, — что герцог Граммон настаивает на положительном ответе относительно французского союза при условии уступки Венеции?

— Разве нельзя еще помедлить с ответом? — спросил император.

— Нет, Ваше Величество. Посол объявил мне, что неопределенный ответ будет сочтен равносильным решительному отказу.

— Что же делать?

Граф Менсдорф произнес спокойно и медленно:

— Уступить Венецию.

Император закусил губу чуть не до крови.

— Как! — крикнул он. — Мне покупать права моих отцов, положение моего дома в Германии — и у кого! У той Италии, которая свергает с престола государей моего дома, угрожает церкви, готова лишить наследственных владений святейшего отца! Нет! Нет! Поставьте себя на мое место, граф Менсдорф, и вы поймете, что я на такое не пойду!

— Умоляю Ваше Величество вникнуть, — сказал граф, — что все покупается, всякий союз есть купля, и чем менее ценен предмет, который уступают, тем выгоднее сделка. Положение Австрии в Италии и прежняя итальянская политика, достоинство которой подлежит сильному сомнению, пали вместе с Ломбардией. Венеция значит уже очень мало, и в сущности есть не что иное, как препятствие к союзу с Италией.

— Вы считаете союз с Италией возможным? — спросил с удивлением император.

— Почему же нет? — ответил граф Менсдорф. — Когда у Италии будет все что есть итальянского, тогда у нее не будет враждебных Австрии интересов, и она скорее вступит в союз с нами, чем с Францией, с которой ей раньше или позже придется вступить в борьбу из?за первенства между нациями романской расы.