Поезда, перевозившие боевые части, неизменно шли один за другим непрерывным потоком, так как дивизии обычно перевозились как единое целое. В начале войны для перевозки пехотной дивизии требовалось пятьдесят два поезда, но с течением времени батальоны часто сокращались с 1 000 до 600 человек, и для перевозки одной дивизии хватало тридцати-сорока поездов. Как правило, при перевозке одной дивизии в сутки проходило от восьми до двенадцати поездов, но при подготовке к наступлению через один наблюдательный пост проходило в сутки до двадцати поездов. В промежутках проходили отдельные эшелоны с тяжёлыми пушками, понтонами или какими-либо другими частями усиления. [20]

Прохождение через узловую станцию дивизии, перевозимой с востока на запад, или с запада на восток, или же е одного сектора западного фронта на другой, требовало обычно от четырёх до шести суток. Чем больше было расстояние, которое дивизии надлежало проехать, тем больше был промежуток времени между отдельными поездами.

Пробег воинского поезда с западного фронта на восточный продолжался 106 часов, в то время как для пробега поезда в обратном направлении требовалось 127 часов. Лишние часы для войск, едущих с русского фронта, уходили на дезинфекцию на специальных дезинфекционных станциях на русско- германской границе. Передвижение отдельных эшелонов интересовало нас мало, но если продвижение эшелонов продолжалось без перерыва в течение двух или трех недель и если к тому же выяснялось, что едут строевые части, то это являлось явным признаком сосредоточения к готовящемуся наступлению.

Поезда с отпускниками также представляли для нас интерес: при подготовке к наступлению поезда с отпускниками прекращали движение. По этому признаку мы всегда знали, что что-то готовится.

Поезда с пополнениями служили ценным указанием на понесённые немцами потери. Агенты всегда тщательно отмечали приблизительный возраст людей, так как это давало нам возможность учитывать людские резервы, которыми располагала Германия. С течением времени в качестве пополнений подвозились люди старше и моложе установленных пределов, причём число их постоянно возрастало.

В дополнение к воинским поездам были также поезда, перевозившие провиант и военное имущество. Сведения о составе этих поездов нас не интересовали, но мы требовали их от агентов, так как это заставляло людей всё время быть начеку.

В тех случаях, когда организация была крупной, донесения отбирались у наблюдателей ежедневно, затем переписывались на тонкой бумаге на пишущей машинке или писались тушью чертёжным пером. Удивительно, что мы находили очень мало ошибок, и я не помню ни одного случая, когда нам пришлось бы отказаться от агента на оккупированной территории Франции или Бельгии из-за неправильности донесений.

Очень важно было, чтобы наблюдатели опознавали проезжающие части; это затруднялось тем, что немцы сняли или прикрыли шифровку на петлицах и погонах, а эти знаки являлись единственными для опознавания при непосредственном наблюдении. [21]

Для этой информация нам все более и более приходилось полагаться на добросовестность и ловкость агентов, которые могли вступать в беседу с солдатами на железнодорожных станциях, или на наших «фланёров», которые могли наблюдать за частями, когда они выгружались из поездов в зонах отдыха.

В задачу «фланёров» входило — переходить из одного населённого пункта в другой, не привлекая к себе внимания немецкой контрразведки. Фланёры являлись нашим единственным средством для установления нумерации и категорий германских полков и дивизий в различных зонах отдыха. Эти зоны были чётко разграничены, так как все они входили в этапный район, включавший в себя всю Фландрию и часть Бельгии, граничившую с Францией. В населённых пунктах все дома, в которых могли быть размещены войска, были занесены в особые списки. Поэтому, когда одна дивизия уходила, другой дивизии было легче занять её место, чем искать новые квартиры. Офицеры могли направляться прямо на свои квартиры, артиллеристы знали, где найти самые удобные помещения для зарядных ящиков, и пр.

Наличие определённых зон отдыха германских дивизий облегчало работу наших агентов, но в то же время и затрудняло её, так как это давало немцам возможность иметь постоянный полицейский персонал, который, зная всех местных жителей, сразу отмечал появление нового лица или какие-либо необычные для постоянного жителя занятия. За гражданским населением в этих зонах велось более тщательное наблюдение, чем в других местах.

В начале войны установить нумерацию немецких полков было легко, так как номер полка имелся на погонах. Пехотинцы носили погоны с красным кантом, артиллеристы — с чёрным и т. д.

В последние годы войны погоны были прикрыты или сняты, но наши агенты, имевшие доступ к немецким войскам, продолжали с легкостью определять номера дивизий и полков; солдаты, особенно саксонцы, были дружелюбны и разговорчивы. Солдаты из разных частей Германии, как, например, из Баварии, Саксонии и т. д., различались по кокардам на фуражках. Нам было хорошо известно, в какой части Германии формировался каждый полк. Так, мы знали, что 25-й пехотный полк входил в состав 8-го корпуса (15-я и 16-я дивизии) и что округ 8-го корпуса расположен в Прирейнской области. [22]

Когда мы встречали один батальон 25-го полка, то и без поисков знали, что остальные два находятся в том же районе. В британской армии пришлось бы разыскивать каждый отдельный батальон, так как три батальона одного полка часто входили в состав трёх совершенно различных дивизий.

Состав постоянной армии или довоенных дивизий, подобных тем, о которых я только что упоминал, был нам известен еще до войны, но с самого начала войны немцы начали формировать новые дивизии. Ввиду этого необходимо было собирать дополнительную информацию либо посредством опроса пленных, либо с помощью агентов секретной службы. Этим путем британская Главная квартира постепенно составила свою «Коричневую книгу», в которой был указан состав каждой дивизии германской армии.

Располагая этими сведениями, требовалось только узнать номер одного немецкого пехотного полка, расположенного в определенной зоне, чтобы обнаружить всю дивизию. Нам было легко инструктировать «фланёров» в том, какие им следовало искать части, так как организация немецкой дивизии была чрезвычайно проста. В начале войны германский армейский корпус состоял из двух дивизий, каждая дивизия — из четырёх пехотных полков, двух полков полевой артиллерии (состоявших, в; свою очередь, из девяти пушечных и трёх гаубичных батарей), трёх кавалерийских эскадронов, одной или двух сапёрных рот, мостового парка и одной или двух рот санитаров-носильщиков. Каждый пехотный полк состоял из трех батальонов и каждый полк полевой артиллерии — из двух или трёх дивизионов, состоявших, в свою очередь, из двух или трёх шестипушечных батарей. Общая численность дивизии равнялась 20 тыс. человек, но с течением времени это число постепенно падало, пока не дошло до 12 тыс. человек, и состав пехотной дивизии уменьшился с четырёх полков до трёх.

Толковый «фланёр» работал систематически, не успокаиваясь до тех пор, пока ему не удавалось опознать все части. Мы, в свою очередь, сверяли полученные данные с «Коричневой книгой», которая не только обеспечивала контроль, но и давала часто возможность устанавливать происходившие иногда в составе дивизии изменения. В нашей обширной организации донесения «фланёров» собирались по два раза в неделю, перепечатывались на машинке и затем передавались нам вместе с донесениями наблюдателей за поездами. В Роттердаме, следя за движением [23] войск через различные узловые станции, мы одновременно изучали донесения «фланёров» и нередко могли следовать за дивизией до её зоны отдыха и там уже узнавать её номер.

Я должен признаться, что до личного знакомства с бельгийской социалистической партией и её руководителями у меня было очень слабое и превратное представление о ней. Партия имела тысячи приверженцев в валлонской части Бельгии, но её оплотом была Фландрия, главным образом Антверпен. Вследствие этого нередко даже сами бельгийцы смешивали социалистов с фламандскими активистами — радикальной группой, которая стремилась к отделению Фландрии от Бельгии. Они создавали большие затруднения для социалистов и для громадного большинства патриотически настроенных фламандцев и являлись орудием в руках немцев, которые поддерживали каждое движение, способствовавшее расколу между фламандской и валлонской частями Бельгии. Официальным языком Фландрии был объявлен вместо французского фламандский, Гентский университет принял ярко выраженный фламандский характер, и начала печататься руководимая немцами, широко распространенная фламандская газета, пропагандирующая сепаратистские и пораженческие идеи. Активисты пытались создать независимое фламандское государство, а немцы рассчитывали, что восстание создаст ряд затруднений для Бельгии.

Надеясь вовлечь социалистическую партию в подобную работу, немцы, несомненно, пытались привлечь на свою сторону бельгийских социалистов. Немецкие власти смотрели сквозь пальцы или старались не замечать деятельности социалистов, которую рассматривали бы как тяжкое преступление, если бы она исходила от более консервативно настроенных бельгийцев. Социалистические лидеры пользовались рядом привилегий, как, например, правом неограниченного передвижения по всей стране, которым не пользовались другие бельгийцы. Поэтому многие бельгийцы, главным образом валлонцы и члены католической партии, были яростными противниками социалистов и пользовались всяким случаем, чтобы поносить их как «германофилов».

Под влиянием рассказов бельгийских беженцев я был настроен против социалистов, но всё же согласился встретиться [24] с Камиллом Гюисманс, который считался «пацифистом» и который, наряду с Вандервельде, был одним из самых крупных лидеров социалистической партии. Он только что вернулся из Гавра и по каким-то причинам находился в Голландии.

Когда я встретился с ним в Гааге, его сопровождал какой-то человек, недавно прибывший из Бельгии, которого он мне представил как сенатора Колло. Он был сенатором в довоенное время, а сейчас занимал высокий пост в социалистической партии. Он получил от немцев паспорт на три дня для переговоров с Гюисмансом.

Представьте себе мое удивление, когда Колло в присутствии Гюисманса предложил организовать в Бельгии наблюдение за поездами, если я смогу организовать сбор донесений в Антверпене или Льеже. Он сообщил мне, что стоит во главе всех бельгийских социалистических кооперативных обществ и что, благодаря этому, располагает связями почти во всех городах и местечках. Громадное значение имело ещё то обстоятельство, что он имел разрешение свободно передвигаться по всей стране. Открытое лицо этого пожилого сенатора мгновенно рассеяло все сомнения, вызванные моим предубеждением против социалистов. Я понял, что это был превосходный случай, и ухватился за него. На следующий день мы встретились с ним в одном частном доме, где в обстановке строжайшей тайны я проинструктировал Колло относительно характера требуемой нами информации и дал ему адрес одного антверпенского «почтового ящика», которому он мог передавать свои донесения.

Однако вскоре после свидания с Колло я получил донесение из Антверпена. Антверпенский «почтовый ящик», имя и адрес которого я только что сообщил Колло, был арестован. Между тем сенатор должен был вернуться в Бельгию. Срок его паспорта истекал на следующий день, и он должен был ехать поездом, отходящим рано утром. Мы расстались с ним восемь или девять часов тому назад, и он мог находиться в любом месте от Маастрихта до Гааги.

Было одиннадцать часов вечера, и я немедленно выехал в Гаагу. У меня был адрес дома, в котором жил с несколькими приятелями Камилл Гюисманс. К счастью, электрический поезд, соединяющий Роттердам с Гаагой, ещё ходил, и в полночь я уже стоял у дверей дома и неистово звонил.

Узнав, что Колло всё ещё в Гааге и что Гюисманс [25] должен был увидеться с ним в семь часов утра, я передал ему для сенатора адрес нового