Лето в Блэкуотере в самом разгаре. На болоте гнездятся цапли. Вода в реке невиданной синевы, и гладь ее в устье как зеркало. По утрам Бэнкс возвращается с богатым уловом скумбрии, с удовольствием поглядывая на радужные рыбьи бока. Левиафан зарос кипреем и розмарином, а под самым носом у него торчит кустик критмума. В полдень Наоми лежит одна у черного остова баркаса, задрав юбку до бедер, и бормочет заклятия на солнцестояние. Джоанна после уроков осталась сидеть за партой — дескать, никуда она не пойдет, пока не выучит названия всех костей человеческого черепа («Ламбдовидный шов», — летит в спину уходящей Наоми, и рыжая девчонка запоминает это, чтобы однажды ночью вставить в проклятье). Змей на время исчезает: разве ему уцелеть под таким щедрым солнцем?

По тропинке над Наоми медленно бредет Стелла и рвет веронику вдоль обочины. Цветы голубые, как ее платье и ленты вокруг запястий. Она возвращается домой, к детям. Наверняка они проголодались, и одна лишь мысль о том, что придется их кормить, внушает Стелле отвращение. Она представляет, как они засовывают мягкую массу в рот, в эту блестящую дыру, — гадость, если подумать. Стелле вообще не хочется есть.

Уилл спит в кабинете. На столе его лист бумаги, на котором написано «Дорогая». Одно-единственное слово: «Дорогая». Последнее время он пишет так много писем, что опухла фаланга среднего пальца, и он то и дело засовывает палец в рот, чтобы утишить боль. Проснувшись, бормочет себе под нос: «Дорогая…» — и улыбается, когда перед глазами всплывает ее лицо, но улыбка в тот же миг испаряется.

Марта чистит яйца. Кора задумала устроить званый вечер в честь солнцестояния, будут Чарльз и Кэтрин Эмброуз, а Чарльз больше всего (по его словам) любит крутые яйца, обвалянные в молотых семенах сельдерея с солью. Люк тоже приедет. Неизвестно, нравятся ли ему вареные яйца, но Марту это совершенно не заботит. Придут и Уильям Рэнсом, который последнее время мрачнее тучи, и Стелла в голубых шелках.

Мистер Каффин, скрестив ноги, сидит на детской площадке, на коленях у него бутерброд с сыром. Учитель пишет записку: «Такой тишины в школе я не припомню. Дети на уроках спокойно занимаются и, смею надеяться, сдадут экзамены как следует. Прилагаю бланк заказа: двадцать тетрадей (в линейку, с полями)».

В три часа дня Уилл наносит Крэкнеллу визит. Старику нездоровится, он лежит на диване в ботинках. Крэкнелл знает, что к Рождеству посипывание в груди перейдет в хрип.

— Миссис Крэкнелл сказала бы пить по вечерам настойку из сиропа шиповника, и я не стану пренебрегать женским советом, даже если женщины уже и на свете нет. Вон там бутылочка и ложка; будьте добры, дайте-ка их сюда. — Уилл понимает, что старик храбрится, и улыбается, но Крэкнелл совершенно серьезен. — Но унес-то ее не кашель, — он касается руки преподобного, — унесли ее в гробу.

В Колчестере на оставшихся после землетрясения развалинах Томас Тейлор греет на солнце фантомную ногу. День хороший, заработок тоже — шляпа тяжела от монет. Осы услужливо свили гнездо в складках портьеры, и бумажистые соты, в которых кипит пугающая суета, привлекают внимание туристов. В воздухе висит гул; осы слишком сонные, оттого и не жалят. Под вечер над Тейлором склоняется черноволосый доктор в добротном сером пиджаке. Руки у него в ссадинах и пахнут лимоном. Он щупает (не слишком-то осторожно) мясо, наросшее на отпиленных костях, и замечает:

— Отвратительная работа. Жаль, меня там не было, я бы сделал так, что хоть на выставку.

Ласточка летит на пятьдесят миль к югу, и вот под нею Лондон во всей красе. Он и сам сознает, что неотразим. В Риджентс-парке дети кормят черных лебедей, в Сент-Джеймсском — пеликанов, на аллеях цветут липы. В Хэмпстед-Хит гулянья, точно на сельской ярмарке, в метро ни души. Солнце густо заливает тротуары; фокусники и мошенники на Лестер-сквер наживают деньжата. Домой не хочется никому. Да и что там делать? Возле пабов и кафе мелкие клерки, осмелев, пристают к дамам, и в воздухе, напоенном хмелем и кофе, витает если не любовь, то нечто очень на нее похожее, — а впрочем, какая разница!

Чарльз Эмброуз, облачившись по случаю солнцестояния в новую голубую рубашку, принимает в Уайтхолле визитера.

— Я получил ваше письмо, — говорит он. — Не откажетесь со мной отобедать? Хочу вас кое с кем познакомить.

Самому Чарльзу внезапное увлечение Спенсера филантропией более-менее безразлично: богач во дворце, бедняк у ворот[37] (так он полагает), но Спенсер ему нравится, и Кэтрин тоже, так отчего бы не проявить участие?

Спенсер пришел обсудить проект, о котором хлопочет Марта, и надеется, что не забудет статистику и сумеет, точь-в-точь как она, выдержать по- деловому спокойный и вместе с тем увлеченный тон. Он представляет, как обрадуется Марта, когда он сообщит ей добрую весть («Было бы замечательно, если бы вы приехали, когда мы будем давать указания архитекторам, ведь вы разбираетесь в этом как никто»). «И тогда она улыбнется, — думает Спенсер, — она так редко улыбается! Она увидит, на что я способен».

Он берету Чарльза бокал и говорит:

— Большое спасибо, я с удовольствием к вам присоединюсь. И вот еще что: не хотите ли на следующей неделе навестить вместе со мной и Мартой Эдварда Бертона в Бетнал-Грин? Это его оперировал Люк. Марта с ним подружилась и говорит, что его случай — наглядный пример…

«Наглядный пример!» — мысленно повторяет Чарльз и ласково смотрит на Спенсера: до чего же худой! Интересно, что подадут на обед, ягненка или лосося?

— А вы поедете на званый вечер к Коре — посмотреть, как веселая вдова изображает Персефону с цветами в волосах?

Но Спенсер не может: облачившись в белый халат, он будет в Королевской больнице накладывать пациентам гипс. Он даже доволен, что избежит