— и он уже недостоин спать в сухой постели.

О жилищном кризисе в Лондоне Спенсер знал лишь из заголовков газет и живо почувствовал в словах Марты презрение к своему богатству и положению в обществе. Однако она была так прекрасна в гневе, что показалась ему желаннее прежнего, и он, проникшись ее возмущением, почувствовал, как в душе шевельнулась злость.

— А если человеку дадут там квартиру, а потом он на улице разобьет соседу голову пивной кружкой?

— На улице и останется, причем вместе с детьми, — ничего другого он не заслуживает. Бедность у нас наказуема. — Марта захлопнула журнал. — Тот, кто беден и несчастен, и ведет себя как нищий и несчастный человек (а как еще?), обреченный на еще большую бедность и несчастье.

Спенсера так и подмывало спросить, чем он может помочь, но ему было неловко за свое благополучие, словно карманы его были битком набиты золотом, и он начал говорить, путаясь в словах сочувствия и осуждения, — безусловно, необходимо принять меры, как-то поднять вопрос, ну и так далее… но тут Марта решительно заявила:

— Но я не намерена с этим мириться. — И, чтобы пресечь дальнейшие расспросы, проговорила громче: — Ну что, Кора, ты уже рассказала Чертенку про змея и бедолагу священника?

Кора, сидя у ног Люка, описывала, как вырвала овцу из цепких лап деревенского орка. Специально для Гаррета она пояснила, как они встретились с Чарльзом Эмброузом и как тот рассказал им про обитавшего в Блэкуотере змея, которого разбудило землетрясение. Показывая ему фотографии плезиозавра, которого обнаружили в Лайм-Риджисе, она ткнула в длинный хвост и плавники, похожие на крылья:

— Мэри Эннинг назвала его «морским драконом». Теперь видите почему? Видите?

Кора с победоносным видом захлопнула книгу и сообщила, что собиралась съездить на побережье, где Коулн и Блэкуотер сливаются и впадают в море, а Чарльз Эмброуз подсудобил их с Мартой ни в чем не повинному сельскому священнику и его семейству. От дикого хохота Гаррета едва не треснули черные балки, на которых держалась крыша; доктор сложился пополам, тыча пальцем в Корины мужские ботинки, грязь под ногтями и безбожную библиотечку на подоконнике. После чего развернул любезное пригласительное письмо, прочел, передал Спенсеру (примула уже совсем раскрошилась), и друзья единодушно решили, что Стелла Рэнсом — милейшее создание и надо во что бы то ни стало защитить ее от Коры, которая, несомненно, перепугает бедняжку так, как не удалось бы и морскому чудовищу.

— Надеюсь, его преподобие крепок в вере, — заявил Гаррет. — Она ему понадобится.

И лишь Спенсер, молча наблюдавший за Люком с подоконника, заметил за его веселостью беспокойство ревнивца, который предпочел бы, чтобы Кора не общалась ни с кем, кроме него, — ни с друзьями, ни с конфидентами, даже если те носят пасторский воротник и вдобавок тупы как пробка.

Чуть позже, глядя из окна, как Спенсер ведет друга в гостиницу неподалеку, Марта заметила:

— Славный малый. Я всегда полагала, что он глуп, а он на самом деле добр.

— Так ведь сразу и не поймешь, — ответила Кора, — да и порой это одно и то же. Отведи Фрэнсиса в его комнату, а я пока уберу перья. А то горничные подумают, что мы тут устроили черную мессу, и тогда прощай наше доброе имя.

Стелла Рэнсом, стоя у окна, застегивала голубое платье. Ей очень нравился этот вид: мощенная разноцветной квадратной плиткой дорожка в обрамлении колокольчиков, а за нею — улица Высокая с группой домов и магазинов, прочная колокольня церкви Всех Святых и новая школа из красного кирпича. Больше всего на свете Стелла любила чувствовать себя в гуще событий; она обожала начало весны, когда на Дубе короля-изменника набухают почки, а деревенские дети сбрасывают тяжелую одежду и бегут играть на улицу. Стелла, всегда бодрая и жизнерадостная, приуныла за долгую зиму, которая к тому же выдалась холодной и совершенно бесснежной, а оттого особенно мрачной, и даже Рождество не сумело развеять охватившую землю тоску. Кашель, не дававший ей спать по ночам, с наступлением теплых дней почти прошел, исчезли и тени под глазами, и это тоже радовало Стеллу. Она вовсе не была кокеткой и любовалась в зеркале своими белокурыми волосами, личиком-сердечком и ярко-голубыми глазами так же, как любовалась бы распустившейся на клумбе алой камелией. Свою красоту Стелла воспринимала как нечто само собой разумеющееся — впрочем, как с недавних пор и полноту. Да, теперь Уиллу уже не удавалось обхватить ладонями ее талию, но все-таки Стелла родила пятерых детей, из которых выжили трое.

Стелла услышала, как дети внизу заканчивают ранний ужин, и, закрыв глаза, увидела каждого из них так же ясно, как если бы вошла на кухню. Джеймс, забыв о еде, склонился над столом и рисует свои фантастические механизмы — какую-нибудь очередную шестеренку или маховик; старшая, Джоанна, присматривает за Джоном, самым младшим, который наверняка уписывает третий кусок пирога. Дети обрадовались, что вечером будут гости (они обожали Чарльза Эмброуза — впрочем, как вообще все дети — за щедрость и яркие пальто), и помогали накрывать на стол: выставили всю стеклянную и серебряную посуду, какая только была в доме, и положили парадные салфетки, на которых мама вышила незабудки; обычно детям не позволяли их брать, и сейчас они ахали от восторга. Дождаться гостей разрешили только Джоанне, и она пообещала братьям, что соберет все сплетни и перескажет им за завтраком.

— Вдова наверняка толстенная, как ломовая лошадь, и будет рыдать над супом, — фантазировала Джоанна, — а ее сын окажется богатым и глупым красавцем, попросит моей руки, а когда я ему откажу, пустит себе пулю в лоб.

У Стеллы дух захватило от счастья, и она, как обычно, подумала, что ничем не заслужила такой подарок судьбы. За пятнадцать лет брака любовь к Уиллу, поразившая Стеллу в семнадцать лет внезапно и сильно, точно недуг, ничуть не ослабла. Мать Стеллы, разочаровавшаяся почти во всем,