обнявшись, под столом. «Еврейская особая» действовала пока что без осечек. В том смысле, что «бойцы», в основном Красной Армии, постепенно оказывались под столами. Там был тенек. Кроме этого, каждый знал — он будет разыскан, поднят, загружен в машину и доставлен. Аккуратно. Поэтому никто и не обращал внимания на фронтовых друганов, которые под стол залегли, но беседу не прервали. Да и перебивать их негоже.

Ведь такой день! Когда еще?

— Ты помнишь нашего особиста, капитана Зозулю Никанора Ивановича? Он с самого начала войны в нашем полку. Ничего не могу сказать, смелый был. Даже и в окопах бывал, а это не с каждым особистом случается.

После одного из боев вызывает меня: «Ты видишь, что творится. Почитай, вся рота полегла. А завтра опять бой и уж точно — твой черед. Как ты думаешь?»

А мне чего думать? Сам знаю, что мой черед завтра. И больше всего мне жалко, что я еще ни разу ну этого, ну, с девушками. У меня-то и девушки еще не было. Да уж по правде — и не целовался ни с кем, так, где-то, как-то, на бегу.

Вот мне капитан и трындит. А я — после боя. Какой там разговор. Я хочу в окоп свой. Обстрела нет. Вот бы я и залег придавить до утра. Да еще наверняка старшина жратву подогнал. А скоко водки осталось. В общем, думаю я под его бубнеж о девках да о водке, а он все одно и одно: — соглашайся, я тебя из боев сразу выведу, на краткие курсы пошлю. Да и дел-то никаких. Так, расскажешь, что кто говорит за текущий момент. Ты знаешь, рота на самом острие. В живых остаться гарантий нету, это я тебе как коммунист говорю.

Ну, и что мне делать? Уж как не хотелось погибать. Я и нагляделся многого. И представил, лежу без ног, а меня даже и хоронить не успеют. Сразу в пот бросило. Да и мухи эти зеленые. Ну что я тебе рассказываю. В тех же окопах мы и лежали вместе.

Вот так я дал согласие. Даже подписал какую-то бумажку. Мол — никому никогда. А ежели что, то сразу и без обжалования. В те годы.

Вот и все. Прости меня, Арон, ежели можешь. Умирать с этим грузом мне никак невозможно. Как я там буду отчитываться за жизнь. Ну прости. Прости.

Арон приоткрыл глаз и полуобнял своего фронтового товарища. Который всю войну был ему другом.

Их обоих, спящих в обнимку, уже поздно вечером со всяческим береженьем погрузили в авто и развезли по домам. Иван Ткач жил не в Хайфе, но неподалеку.

И они спали. Иван спал крепко. С одной стороны, продолжалось действие «еврейской особой».

С другой, — он рассказал все Арону. Как же легко стало! За все годы проживания на земле обетованной он спал спокойно. Кошмары его не мучили.

Арон тоже спал. И во сне — улыбался. Ему снились грязные улочки штеттла, хедер, синагога, почему-то свеча. Гоготали гуси. Мама пела субботнюю молитву. И какая-то женщина ходила. Не Ханеля и не Татьяна Николаевна. Но…

Проснулся Арон радостный. Лицо почему-то было мокрое.

— Никогда не возвращайтесь в прежние места, — думал Арон. — А разъяснилось ли все с Иваном, или это по пьяни мне мерещилось.

Да, простая истина — ничего не вернешь. А на столе лежал лист бумаги. И записка:

«Дядя Арон, я сижу и жду Вас. А Вы спите. Оставляю Вам стихи Шпаликова. Пусть они закончат сагу. И целую Вас.

Татка — Агарь».

Да, так этот рассказ Арон Пекарский и закончил.

Может быть из-за этих стихов и был написан этот рассказ.

И еще однажды, совершенно для себя неожиданно, Арон сказал Тамрико:

— Знаешь, Татка, что мне бы хотелось перед смертью? Просто хорошо заваренного горячего сладкого чая.