сегодня». Пришла к нему смерть. Он и говорит, вероятно, уже автоматически: «Не сегодня». А она отвечает: «Ну что же, подождем до завтра».

Татка берет мою писанину, уходит печатать, править и куда-то сдает. И радостно так говорит:

— Ох, дядя Арон, как же интересно. Все в вас прямо влюбились. Даже хотят к вам в гости прийти, — и добавляет, — я ревную.

Однажды произошло вот что. Утром пришла Тата. Она, кстати, на утренний кофий часто приходит. Приносит из кухни тазик с водой и вдруг снимает с меня мои бахилы. Всесезонные. Я уже наклониться не очень, кричу: «Ты что, Тата, с ума сошла? Что ты делаешь?» Она смеется и отвечает:

— Я, как Агарь, ноги омываю тебе, Господин мой, — и ну хохотать. А потом серьезно так:

— Я хочу, дядя Арон, ноги тебе в порядок привести. А то видишь, вода в тазике почти черная. Вдруг придут твои почитательницы, да, по обычаю предков, ноги тебе омоют. И что увидят. Сплошной позор.

Я рассмеялся. Стыдно. Но было поздно. Татка стригла ногти и что-то даже напевала.

А когда процедура, слава Богу, закончилась, я все-таки рассказал ей про Capy, что в девяносто лет родила Аврааму Исаака. И как Агарь с сыном от Авраама была отправлена в пустыню. Но Бог спас ее сына. Ей же сказал:

— Я произведу от него великий народ.

Вот так мы и воюем столько тысячелетий с братьями, по сути.

А Татка вытерла мне ноги, вымыла тазик и попыталась утащить плащ. «В чистку», — говорит. Но тут уж я уперся. Плащ с пятнами, грязью и уже непонятно с чем — спас от поругания. Наступают праздники. Они различные. У разных народов. И даже у одного, но какого!

Я жду 9-е мая, День Победы. Перед этим Днем я привожу себя в относительный порядок. И Татка помогает.

За мной приезжают из Союза ветеранов и инвалидов войны и мы едем на Генисаретское озеро. Стоят столы. Запах шашлыков носится между соснами, туями, да мало ли чего там произрастает.

И первое слово (хотя, какое первое слово может быть у группы евреев) прошу я.

Ветераны дружно (что странно) завопили: «Согласны!»

— Мое выступление может будет последним, хотя все — как Бог решит. Вот решил он зачем-то позволить жить мне долго. И не где-нибудь, а на земле, в которую столько столетий стремились наши предки. И мы — здесь. Но хочу я сказать о другом. О двух вещах, которые мы, ныне живущие ветераны, должны помнить. Или завещать сделать это своим близким.

Первое, у нас в СССР отняли награды за Войну. Это, безусловно, бессовестно, но что ждать от государства фараонова. Так давайте добиваться, чтобы нам все награды вернули.

Второе, что нам уже давно пора понять. Прекратить споры о том, кто фронтовик, а кто — тыловик. В 1941 году мы почти все были мальчишками 19–20 лет от роду, и как повернётся наша военная судьба, разве мы об этом думали. Мы думали об как бы пожрать (крики — «верно»), как бы медсестричку уговорить на скорую любовь военную (крики — «пр-р-равильно, Арон»), да как бы сегодня остаться в живых да ночь в сухом месте скоротать.

А уж кого и куда начальство бросит, это — его дело. И нашей судьбы. Вот поэтому один солдат всю войну где-нибудь под Уралом склады охранял, а другой в окопах под Вязьмой уже в сентябре был мертв и даже до сих пор не похоронен.

Так можем ли мы сейчас, за шашлыком и «еврейской особой» судить — кто фронтовик, а кто — нет. Мы, я считаю, — все дети войны. И все равны перед Богом. Он и рассудит. А мы должны выпить сейчас за павших, вечная им память. За живых — дай нам Бог здоровья.

За боевых товарищей!

Вот такую речь произнес Арон Гершелевич Пекарский.

И напился в этот день до полной потери сознательности. А в подпитии чего только не происходит.

Неожиданно оказался он сидящим напротив Ивана Ткача, своего другана по фронту. С которым, как он был уверен, уже никогда не встретится. Но вот — никогда не говори «никогда». Иван сидел напротив и все уговаривал Арона послушать его внимательно. Арон же, пытаясь положить руку на плечо друга фронтового, нечленораздельно объяснял Ивану, что слушать ничего не желает, что все ушло в далекое прошлое и, если и не поросло бурьяном или чертополохом, то, во всяком случае, не к этому дню вспоминать все, что вспоминать не нужно. Иван настаивал. Арон иногда впадал в сон, но кратковременный.

— Ну что ты, Иван, такого нового мне можешь сказать? Да запомни — «Не буди лихо, пока оно тихо.» А т-т-ты все стараешься ево, лихо, разбудить. Ну ладно ли это?

— Ладно, ладно, Арон. Сколько мне осталось? Уж, не очень много. Нам-то с тобой за девяносто. Люди вообще так долго не живут. Да и мы уже — не люди. Мы какие-то закостенелые бронтозавры либо мамонты. Я — во всяком случае. Поэтому уж прошу тебя, послушай. Ведь больше никому не могу я этого рассказать. Кто меня поймет? Кто был в 41-м на западном направлении! Ну, прошу, Арон, просто послушай, да и все. Хочешь, на колени встану.

Иван и в самом деле пытался на колени встать. Но упал. Арон шагнул было поднять его, но натурально тоже упал. Так они и остались лежать, чуть