Все время ветра шум, шумит вся зеленая масса. Здесь, в нашем дворике, не отрываясь взглядом от верхней линии, где горы соединяются с облаками, где начинается яйла и где сейчас моя жена и мой сын, я думаю о том, как я их люблю. И невестку-красавицу Аньку люблю, и ее мать, веселую нашу подругу Нигору, и ее отца Игоря, с которым мы хорошо будем пить текилу вечером, когда вернутся охотники, и маленького террориста Женьку. И дожидающуюся нас в Москве дочку Катю с ее двумя девочками и двумя мальчиками. И брата Витю, и сестру Ольку с их детьми…
Вот ведь могло ли это прийти в голову тому мне, бесприютному, в неглаженой рубашке с вылезающими манжетами, что я стольких буду любить?
А может, думаю я, ради этого и стоило всё вынести, всё пережить, всё перемолоть — все неудачи, все разочарования, все предательства? Не ради успеха и денег, даже не ради всемирной справедливости, а только ради любви.
“Да, лучшее средство к истинному счастью в жизни — это: без всяких законов пускать из себя во все стороны, как паук, цепкую паутину любви и ловить туда всё, что попало: и старушку, и ребенка, и женщину, и квартального”.
К вечеру спустимся в Ялту, на набережную. Встретим — с радостью — Рому Балаяна с Наташей, они здесь на каком-то фестивале.
Но это всё же не та набережная, по которой я некогда шел с Балтером и Заходером. Та и не та, она как будто другого цвета, другого шума и похожа на попугая. А ту Ялту, мою, и ту набережную — мою, со всеми ее звуками и милыми призраками, я, не спросясь ни у наших, ни у не наших, не считаясь ни с какой юрисдикцией, но исходя из высшей договоренности — с морем, с дружбой и безумием молодости, — я, лично Павел Финн, год рождения 1940-й, беспартийный, давно уже аннексировал для одного себя. Раз и навсегда.
И что вы со мной сделаете?
А к “Стрелку из лука” мы с Юрой еще раз вернулись — он уже снимал в Киеве “Тени забытых предков”. И я тогда впервые приехал в Киев, зимний, заснеженный… Но это другая история.
Но донос на меня из Ялты оказался не единственным.
В 64-м году на студию — с каким-то сценарием о плотогонах — прибыл писатель Николай Евгеньевич Вирта, близкий друг отца, знавший меня с рождения.
У него это был уже не первый опыт в кино. В 49-м “Сталинградская битва” по его сценарию, в 50-м — жуткий фильм “Заговор обреченных”, к несчастью снятый Михаилом Калатозовым. Сталинская премия первой степени.
Сам Вирта родом из-под Тамбова, сын сельского священника по фамилии Карельский, расстрелянного в 21-м году за участие в Антоновском мятеже. И участие это было вроде бы даже довольно заметное. Отец как-то пересказал мне — с пьяных — “достоевских” — слов Николая Евгеньевича, как тот, пятнадцатилетний подросток, ползал по полу на месте расстрела и собирал мозги родителя-священника.
“В 1943 году в СССР было разрешено издать Библию. Специальным цензором издания был назначен Николай Вирта. В результате проверки как Ветхого, так и Нового Заветов Вирта не обнаружил в них отклонений от коммунистической идеологии и утвердил к печати без каких-либо изменений”.
В романе Вирты “Одиночество” про мозги, конечно, написано не было. Но роман в детстве мне чем-то даже нравился. Все-таки в пятнадцать лет он многое мог увидеть и запомнить.
Сталин почему-то очень возлюбил Вирту — на некоторое время, — и все это знали. Четыре Сталинские премии тому подтверждение. Ходили даже слухи, что его фотокарточка висела у вождя на стене в спальне на даче, прилепленная вроде бы хлебным мякишем.
“…Его незначительная, приказчичья, нагловатая мордочка выражала полное самодовольство, и щегольской военный костюмчик сидел на нем очень складно”.
Вот от него-то отец и узнал о моей вольнодумной эскападе на худсовете. Кроме этого Вирта, как настоящий писатель с воображением, добавил мне кровожадное заявление о том, что поколение отцов-коммунистов надо уничтожать безжалостно. Это было наглое вранье. Но отец поверил, однако молчал до поры. Он вообще был постоянно раздражен моей “революционностью”, но еще позволял мне с ним спорить.
И тут я загремел в милицию. История была совершенно дурацкая, вины моей — на тот случай — не было никакой, но я все равно провел ночь в отделении.
Утром, когда выпускали, мне предъявили опись отобранных предметов. “Платок — один, деньги в количестве — один рубль…” Следующим предметом
