Подумал и сам себя поругал, тут такое закрутилось, выбраться бы, а он о пустом все. Хотя когда события с такой скоростью летят, по-другому и быть не может. Вот взять Черного, уж насколько опасен был, бед разных принес, казалось, будто черт из табакерки. А как его Аристов легко укокошил. Мих всю обратную дорогу мыслей тех из головы выбросить не мог, удивляясь всему: и силе магии Павла Мстиславовича, и сообразительности господина, и выдумке проклятых гоблинарцев, такую штуку придумавших.

Получалось ведь как, этот Черный вроде куклы заводной, лишь волей камня внутреннего оживленный. Но ведь поглядищь на него, как живой: и понимает, и говорит. Чуть не спросил было у Меркулова, может, в тот артефакт душа настоящая заключена, да вовремя рот закрыл. Знания подобные запретны, причем, что у орков, шаманы которых и не такие фортеля с «атманом», душой то бишь, вытворяли, что у славийцев от одних разговоров волосы бы дыбом встали, да и у самих людей. Ведь ежели сможет кто заключать душу в артефакт, да не в такой хрупкий, как у Черного, то сможет и вовсе бессмертным стать.

Но о том орчук вскользь подумал, даже размышлений своих испугаться не успев. Столько хлопот тут сейчас было. Не до того. Витольд Львович же наоборот успокоился. Сел в кресло в дальней комнате, трость вовсе отложил, облокотился и глаза закрыл. Конечно, не спит, скорее в себя ушел, но не двигается. А Мих, напротив, места себе не найдет. Дверь плотно притворил, а вот окно приоткрыл. Оно как раз на улицу выходило, потому слышно будет, если кто подъедет. Точнее когда.

— Мих, хватит метаться, — не открывая глаз, сказал Меркулов.

Орчук замер в нетерпении потирая огромные руки.

— Неужто вы не волнуетесь, господин?

— Очень волнуюсь, — таким безразличным тоном ответил Витольд Львович, будто не первый час занимался самой скучной и монотонной работой. — Но если я буду бегать сейчас и причитать, то что-нибудь изменится?

Не ответил Мих, лишь замер на месте, как истукан. Потому что послышался на улице шум экипажа, да не одного. Остановились они, как и следовало предполагать, у их дома. Люд высыпал, однако тихо, бесшумно, лишь скрип рессор послышался, да нечаянный стук сапога о мостовую. У орчука сердце в пятки упало, догадывался, по чью душу приехали. А господин, знай себе, улыбнулся только. Но хоть глаза открыл, посмотрел на Миха, палец ко рту поднес, мол, молчи.

Вот и остался стоять Бурдюков в самой неудобной позе, двинуться боится, вдруг услышат снаружи полицейские. Что те у подъезда все еще ждут, он не сомневался. Внутрь они не зашли, по улице не двинулись. Иной, кто проснулся, подумал бы, что показалось, да только лошади изредка пофыркивали, обозначивая свое присутствие.

И ведь долго под покровом ночи укрывались, у Миха ноги затекли, и спина вся взмокла. Когда уже решил, что мочи больше нет терпеть, послышался еще шум подъезжаемого экипажа. По звуку легкого, двухколесного. Остановились рядом, слов опять же произнесено не было, только некто, кряхтя, грузно спустился на мостовую, и после послышался негромкий голос обер-полицмейстера: «Пошли».

К удивлению Миха, внутрь последовали не все. Орчук внимательно прислушивался к шагам: самые грузные, скорее всего, Александра Александровича, идет впереди, не таясь, за ним первый полицмейстер, его тоже Бурдюков легко опознал, потом еще двое, один полегче, другой тяжелее. Всего четыре человека. Странно, неужто остальные на улице остались? Но Его превосходительство, точно мысли Миха услышав, негромко сказал, поднимаясь.

— Дело деликатное, сами понимаете. До сих пор в то поверить не могу. Но если подтвердится… В общем, сами понимаете. Обойдемся своими силами. Право, я надеюсь, что поклеп то и наговаривают на Витольда Львовича. Но вот ведь, записка.

— Он и раньше мне не нравился, — отозвался Константин Никифорович, — тут и думать нечего…

Видимо, Его превосходительство дал помощнику какой-то знак, полицмейстер осекся и замолчал. Процессия поднялась на площадку, встала у противоположной двери, а у Миха сердце зашлось. Меркулов теперь тоже последнее хладнокровие потерял, как ни старался храбриться, а кресло пальцами сжал. Раздался громкий стук, а после сразу скрип отворяемой двери, ее Витольд Львович нарочно не запер. Зашли господа-полицейские внутрь, помимо того, что сами с фонарями были (это Мих по отблескам, когда поднимались, понял), так и у них керосинку запалили для большего свету. Началась возня непонятная, шум передвигаемой мебели, ходьба.

Тут уже и титулярный советник на ноги поднялся, подошел к двери, Миху кивнул и револьвер в руки взял. Не скажи он о своем намерении орчуку прежде, так кинулся бы Бурдюков в ноги господину сейчас, креститься стал, просить не губить себя и его, теперь лишь вздохнул судорожно и кивнул. Отворил дверь Меркулов, бесшумно на площадку выскользнул, орчук за ним. Шаг, два, три, четыре.

— Добрый вечер, господа.

Голос титулярного советника был негромок, но произвел должное впечатление. Все застыли в разных позах: Николай Соломонович — свернутый топчан отодвигая, Константин Никифорович — в вещах Меркулова копошась, Александр Александрович — спиной стоя и за всем наблюдая. Мгновение прошло, и в проеме хозяйской спальни показался третий полицмейстер, румяный Петр Андреевич, смущенно держа в руках смятую постель.

— Прошу вас не кричать, а слушать внимательно. В револьвере пять патронов, а вас всего четверо. Реакция у меня сами знаете какая, так что не советую рисковать. Если закончим разговор хорошо, то все уйдут отсюда своими ногами.

— Брешешь, черт, — негромко прорычал Константин Никифорович. — Аховмедец от тебя тоже своими ногами ушел?