такой был. Ум, он часто с опытом и с годами приходит, и то не ко всем.

— Да уже и затихает, — отозвался Мих, — еле крапает.

Дождь и вправду поумерил свой пыл, теперь большей частью капало с крыши, бежали ручьи, смывая грязь (вблизи доходных домов, правда, ливневка была плохенькой), почти утих ветер. Мих подумал, что сейчас сойдет вода и самое время будет пройтись по пустым улицам Моршана, непривычно чистого, несуетливого. Да только некогда.

— Иди поспи пока, в той комнате кровать, — кинул Витольд Львович Сеньке.

Мальчишка в тепле да после сытного ужина и правда разомлел, водил осоловелыми глазами вокруг и медленно моргал. Второй раз его уговаривать не пришлось. Прошлепал босыми ногами по полу, залез прямо в Михиной рубахе (а можно было и по-человечьи под одеяло лечь) на кровать, поворочался немного и засопел. Меркулов потрогал сохнущую одежду Сеньки, быстро отдернул руку, явно обжегшись, и схватился за мочку уха.

— Теперь что, господин? — Задал свой самый нелюбимый вопрос орчук. Хотя, с другой с стороны, он не спросит — хозяин не скажет.

— Самое трудное, Мих, ждать. Еще пару часов, по моему представлению.

Уж что-что, а ждать Михайло Терентьев с подобным хозяином научился. И раньше был неспешный, вдумчивый, теперь же вовсе стал обстоятельный. Да и ожидание — не слежка какая, тут можно хоть весь день провести в удобствах. Лишь бы не на ветру да еда под рукой была. Поел, значитца, он только что, ноги сами на топчан понесли, потому можно и «подождать».

Орчук долго не противился и задремал. Слух у него отменный, ловкость с реакцией, хоть и не Меркуловские, но всяко лучше, чем у обычных людей, потому быстро в себя прийти может. Причем странно произошло, нечасто с ним такое было: глаза закрыл и понимал, что видит сон, что не на самом деле все происходит, однако ж будто и наяву, навроде тех картинок, что Галахов в университете своем показывал.

Идет Михайло по улице, в районе незнакомом. Домов понатыкано незнамо сколько, все высоченные, не меньше трех этажей. И кажется ему, что с каждого окна за ним наблюдают, порой даже шепот слышится, но стоит остановиться, сразу все затихает. А вместе с тем боязно орчуку на одном месте оставаться, понимает он, что надо дальше двигаться. Замрет на минутку, и нагонит его некто, от кого спасения нет.

Странный город, и фонари газовые не горят, будто не ухаживают за ними вовсе, и окна все чернотой зияют. Мертвый город. Лишь впереди движение, едва глазу уловимое, малозаметное. Понял теперь Мих, что чуть ли не бежит теперь, да в полную прыть, на какую только способен. Сменяются одни дома другими, проносятся мимо глухие проспекты, мелькают темные вывески, но и фигуры приближаются.

Скоро понял орчук, что за странность его беспокоит. Впереди два человека, не один. Только первый прямо на мостовой, на холодных камнях неподвижно замер, а второй над ним склонился. Смотрит, наблюдает. И самое страшное, что второй этот в плаще и в маске.

— Черный… — только и вымолвил Мих.

Сказал негромко, про себя почти, только тот в плаще услышал. Поднял голову, загоготал. Понимает орчук, что смех ему больно знакомым кажется, точно слышал его прежде, а вспомнить, кому принадлежит, не может. Только и думать об том Мих перестал, потому что понял, кто внизу лежит — господин его, Витольд Львович. Лицо бледнее обычного, губы в невероятной муке искажены, лоб нахмурен. А Черный, знай, гогочет.

Хотел орчук руку протянуть, чтобы до злодея дотронуться, да тот только хохотать перестал, глянул, точно кочергой горячей прихватил, и тут же Мих с ног повалился. Навис над ним Черный и тем же бесцветным голосом, которым полицмейстеру жизни угрожал, молвил.

— Ты хоть знаешь, кто я? Хоть знаешь?

Взял двумя пальцами маску да от лица отнял. Раз — ударило орчука так, что искры из глаз посыпались, два — в висках застучало, три — завертело. И снова, раз-два-три. Раз-два-три.

— Сиди, Мих, открою я, — сказал Витольд Львович.

Разлепил глаза орчук, насилу понял, что все лишь сон, мираж привиденный, кривда. Задышал часто, лоб утер, а у самого перед очами маска Черного, от лица отрываемая, и смех, смех.

— Ну что, господа, — показался на пороге Аристов, — пора начинать наше представление?