Высокий человек снова гладит меня по макушке.
— Тогда не медли. А ты… коридор сейчас?
— Именно. Я ухожу. На той стороне, друг мой, враг… заходи на чай. Скоро.
— Скоро. Стилет… здесь будут наши. Случайно. Но они всё поймут.
— Знаю. Я слышу их. Там она, вот так дела… Но это не случайность, Корреспондент.
— Значит, та дверь — твоих рук дело?
— Нет.
— Ты снова лжёшь.
— Думай, как хочешь. Это уже не имеет значения. Я пришла к тебе, чтобы сказать, что мы возвращаемся. Ты услышал меня? Ты понял?
— Вполне. Ну, беги, парнишка. Думаешь, должно быть, что здесь поспорили боги… Богов не существует. Есть только люди. Запомни.
Я бегу от них прочь — от странных слов, нездешних имён, запахов огня и металла, от ласкового, почти родительского касания и правды о мире, которая мне непонятна. Я невежественен и дик, но крупиц моих знаний хватает, чтобы сообразить твёрдо, как взрослому: нужно хватать Ладу за руку и убираться вон.
И запоздало торможу, взрывая ботинками землю. Высокий человек должен рассказать правду всем. Отцу, Костылю, сапожнику, Белой… Но, обернувшись, я больше не чую людей. Всего-то от старого дуба отбежал шагов на пятнадцать — и нате. Только ветер и пустота. И слабый запах гари с востока.
— Подожди-ка, торопыга… Стой!
Появляясь из ниоткуда, уходя в никуда — так вы перемещаетесь, нездешние прежние? Так, чтобы врезаться в вас с размаху, а потом отлететь, больно стукнувшись о камни и песок. На тропе, идущей через пастбище, меня останавливают способом незамысловатым, но довольно чувствительным. Второй раз за день я рою носом землю.
— Извини. Ты ушибся?
Он помогает мне встать — мужчина неопределённого возраста, но не первый, другой. Этот ниже ростом, и голос у него поглуше, и пахнет он, помимо металла, чем-то чернильно-бумажным. Руки у него совсем ледяные, холодные, будто только что мял снег.
— Ну просто день встреч… Всё в порядке. Можете меня не трясти.
— Хорошо. Эти двое…
— Вы с ними? Так их уже нет, ушли. Только я не знаю, куда.
— Нет. Я сам по себе. А ты теперь знаешь… тебе рассказали.
— Да. И я очень спешу. Пропустите, пожалуйста.
— Пропустить-то я пропущу… Но вот что ты будешь делать, если она откажется?
Что за чушь! Я встряхиваю головой и резко вырываю рукав из цепких и сильных пальцев, не заботясь о том, что это невежливо и опасно — пренебрегать собеседником, таким чужим и странным. Но он, кажется, не обижается, только тяжело вздыхает. За вздохом словно скрывается ещё одно страшное знание. Но с меня хватит тайн.
— Я прошу вас — мне надо идти…
— Тебе не позволят. Глупый ты рыцарь, наивный спаситель… они уже ждут тебя. Посадят в клетку, под замок… Не несись сломя голову. Выжди.
— Нет времени!
Я отталкиваю его и устремляюсь прочь. Меня? Под замок? Что за глупости! Я ничего не натворил — а когда натворю, мы с Ладой уже будем далеко отсюда. Вне досягаемости всех замков и ключей, гнева отца, проклятий старой крючконосой карги. Человек кричит мне что-то, но ветер поглощает слова и разбрасывает их во все стороны. Я бегу, не разбирая дороги, сминая цветы и траву, — в страхе, что человек догонит меня, и из-за гулко бухающего в ушах сердца не понимаю, что никто за мной не гонится. Дважды спотыкаюсь, но больше не падаю, только вспугиваю какую-то птицу, вспархивающую тяжело, как подброшенный в воздух мешок, и вылетаю наконец на дорогу. Тут уже совсем близко мой дом. Знакомый до последнего камешка двор, куда я забегаю, перемахивая через плетень, выщербленные ступени, где спотыкаюсь ещё разок, облезлая краска двери, о которую царапаю руку. Я — дурной посланник, я несу страшную весть, и те, кто не знает, наверняка будут в ужасе. Отец и Белая.
Но — не знают ли?
Белая шьёт, сидя за столом. Нить с тихим шелестом скрепляет ткань. «Шшур», «шшур», «дёрг», когда запутывается. «Дёрг» — безжалостное быстрое движение, чтобы выправить упрямый узелок-бунтарь и вернуть его в общую линию, служащую единому делу.
— Куда ты так мчишься, Серый? Чай, не пожар…
Кому она шьёт это и для чего?
