— Ээ… вряд ли.
— Значит, ещё думает. Правильно. Рассудительность в женщине — важная вещь. Как поженимся — будет хозяйство вести, деньги считать, тут ум нужен трезвый, холодный…
— Чего?!
— А ты не думай, парень, что, раз я старик, то хочу доживать вдовцом. Белая — хозяйка что надо. Не нудит, не пилит, вкусно готовит, сковородой по голове бить не обучена, как, бывало, жена-покойница…
Ох. Вот так дела.
— И давно вы… эээ…
— Да ты ещё, парень, маленьким был, под лавкой ползал и агукал… Думает она всё, думает. Правильно. В этом деле спешка ни к чему. Так. Погоди-ка. Раз записка — значит ответ? Она наконец-то решилась? Дождался. Дождался! Где моя бутылочка, надо отметить! Серый, тебе тоже налью. Ты не твой папаша, всё не вылакаешь…
Сижу, огорошенный, и слушаю топот победного танца. Старик-старичина… Семьдесят зим стукнуло, а туда же.
— Но, Василь…
— Козу заведём. Нет, лучше — корову. И котов штуки три. Женщины любят котов. А почему, интересно? Небесполезное вроде животное, мышей ловит, но ни молока от него, ни масла, а, ежели шкурку-то снимешь, то только на шапку и хватит, и то — куцую и тонкую. И баба сразу визг подымет: пошто, скотина, котика сгубил, тебя бы так, чудовище… и скалкой по хребту, скалкой, как жена-покойница, бывало, а ведь сама просила рукавицы на зиму, лисьи, правда, просила, а где я ей лисьи возьму, когда всех лис равк повывел, одни коты дикие и остались…
— Но…
— Не то животное кот, чтобы его любить. Гордое слишком. Половики дерёт, обувь метит… Поэтому так — шесть, а не три. Шесть котов. На рукавицы, шапку и воротник. Чего побледнел-то, шучу! Лучше овчины всё равно ничего нет, так что будут Белой сапожки с овечьей шерстью. Куплю шерсть на ярмарке. Хорошие сапоги сошью, не завоняются… «Секрет», ха! Догадался я, что там у неё за секрет…
— Нет, Василь… Это не совсем то… вернее, совсем не то. Прочитай, пожалуйста!
Мрачнеет — словно в доме сгущается туча.
— Значит, отказ.
— Нет, понимаешь, это…
— Не успокаивай, не успокаивай, парень. Я человек крепкий, с судьбой умею мириться… Но она-то! Одиннадцать зим за нос водила, всё обещала, обещала… Бесстыдница!
— Василь, погоди. Ты не понял…
— Всё я понял. Иди. И передай этой бессердечной: обидела она меня. Ох, сильно обидела… Никакой ей больше бесплатной починки, раз она так! Где моя бутылочка-то… Не отметить, так горе залить. А тебе не дам — знаю я твоего папашу, чай, и ты такой же…
Неудачный день. Всё чаще они мне такие выпадают, бугристые и скомканные. Туда сунешься, об этом спросишь, это сделаешь, то — всё не так, всё криво и плохо. Ладно ещё, никто не рассерчал и не надрал уши.
Топчу пыль и песок, теребя спрятанное в кармане послание. Нетронутое, неразгаданное, непрочтённое. Тайна тайной. Пахнет оно странно: вроде бы чернила, но какие-то не наши. Жжёт запах мой нос, будто бы ядовит. Незнакомо и настораживающе. Что ж. Остается только Лада. Кажется мне, лучше бы ей эту бумажку не носить, но нечего делать, надо разобраться…
Разжал бы пальцы и отдал все тайны ветру. А потом пошёл бы домой — с совестью грязной, как вывалянной в канаве. Нет, так не могу. Кто-то ведь что-то мне доверил. Именно мне, а я…
— Ага!
Это И'нат-пастух. А я, задумавшись, снова ничего не услышал и не учуял.
Отпрыгиваю в сторону, но воздух уже разрубает протяжный мерзкий свист. Мгновение — и вокруг правой ноги обвивается кнут-язык, жалит и роняет на землю. Нечестно!
Я возмущенно ору, что ничего не сделал и ни в чем не виноват, извиваюсь, как уж, злюсь и плююсь. И'нат стоит надо мной и довольно ухает. Это у него смех такой, как у совы. Неприятный.
— Будешь знать, как воровать молоко, змеёныш… будешь знать, равково племя, рожа бесстыжая, собачьи кости, — приговаривает и охаживает меня кнутом. Явно вполсилы, но такое ощущение, будто ноги мне жгут калёным прутом. — Так тебе, так!
— Но я не воровал!
— …и подружайке твоей передай: поймаю — взгрею так, что сидеть не сможет, не посмотрю, что девочка!
Очень, очень неудачный день! Бедные, бедные ноги…
