Не знаю, что было тому виной — то ли усталость от ходьбы, то ли обнаженный торс пастуха, то ли подсмотренная сцена Матери с Ребенком, — но я плохо спала в ту ночь…
Вернее, я вообще не спала.
Ну и бедному Франку тоже досталось. Я ведь эгоистка и страдать бессонницей в одиночку мне совсем не хотелось, так что болтала я без умолку. И конечно, в конце концов, перескакивая с одного на другое, я, как хитрая крыса, вывернула-таки разговор, куда хотела, и прошептала в темноте, что мне ведь было не четыре года, а всего-то одиннадцать месяцев, и что я правда не понимаю…
Франк не выдержал. Думаю, он с куда бoльшим удовольствием отправился бы на всю ночь молиться Иисусу да теребить свои карманные четки, так что он послал меня ко всем чертям.
Мне сразу окончательно расхотелось спать, ну и ему тоже.
Вот так, звездочка моя… Видишь, я подготавливаю почву: с утра, когда мы тронулись в путь в направлении какого-то там плато на встречу с двумя остальными группами, идиллическая картинка нашего отпуска уже немного померкла…
Впервые в жизни я сталкивалась с нормальной матерью, к тому же еще и любящей, и на меня это действовало угнетающе. Я ничего не говорила и продолжала, как и раньше, дурачиться, но чувствовала, как нечто внутри меня начинает посылать мне тревожные сигналы.
Я уже не могла любоваться небом, солнцем, облаками, живописным пейзажем, бабочками, цветами и каменными хижинами, я была одержима этой женщиной.
Я прислушивалась к ее голосу, следила за движениями ее рук, когда она касалась своих детей (всегда в самых нежных местах: затылок, волосы, щеки, пухленькие ножки), смотрела, как она их кормит, всегда отвечает на их вопросы, никогда не путается в их именах, всегда держит их всех в поле зрения и… и все это меня убивало.
У меня внутри все разрывалось от этой нежности… От всей этой несправедливости… От острого чувства собственной обделенности, которое охватывало меня всякий раз, как я поворачивала голову в ее сторону…
Сначала я, как пиявка, прилепилась было к Франку, но, увидев, что начинаю его раздражать, отправила сама себя в карантин.
После обеда, поскольку я все еще пребывала в расстроенных чувствах, я попросила разрешения повести Ослика в поводу.
Пусть мне удастся победить хотя бы
Аджюдан Прилизанный передал мне повод, с тысячей дебильных рекомендаций в придачу (будто поручал моим заботам боевого питбуля, не кормленного неделю, накачанного амфетаминами и все такое прочее), ну а я, чтобы развлечься, принялась осуществлять свой план соблазнения.
Я нашептывала в его большое ухо, трепещущее от удовольствия: «Уверен, что не хочешь поехать со мной в столицу? Я буду кормить тебя лепестками увядших роз и водить знакомиться с юными ослицами в Люксембургский сад… А еще я буду собирать твой навоз, раскладывать его в такие симпатичные мешочки из джутового полотна и на вес золота продавать всем этим бездельникам, которые устраивают всякие идиотские садики-огородики на своих балконах…
Ну же, соглашайся, чего ты… Тебе самому-то еще не надоело таскать все эти рюкзаки Quechua? Неужто не хочешь зажить на широкую ногу? Я покрашу тебе гриву в лавандовый цвет, и мы будем ходить с тобой на Елисейские Поля пить мохито…
Ведь я заметила, тебе тоже нравятся листики мяты, не так ли, мой маленький друг?
Давай, мой Ося, ну же… Не упрямься…»
Он доброжелательно на меня смотрел своими огромными глазами. Он был не против и время от времени терся об мою руку, чтобы отогнать мошек и заставить меня поприставать к нему еще немножко с этими моими глупостями.
Мне стало получше.
Мне стало получше, и я больше не обращала внимания ни на нежность мамаши Прилизанной, ни на межгалактическую глупость ее муженька.
Видишь, звездочка моя, я ничего такого не замышляла. Я в конце концов справилась с этой своей отрыжкой прошлого, проведенного в Сморчках, которая с вечера отравляла мне жизнь, и во мне больше не было никакой ненависти.
Надеюсь, ты мне веришь?
Ты должна мне верить.
Франку и тебе я всегда говорю правду.
