Раки стягивались кодлом на приманку. До полуночи я дважды выгребал верши. Улов вытряхивал в вербовую корзину, чтобы стекла горечь. Раздавленные раки не пахнут, но Марковций, проныра, унюхал запах пищи. Пришлось и его наделить. Царское угощение — мяско рака. Нежное, беленькое, с розовыми прожилками. Есть ли что вкуснее и здоровее, чем майский рак?! И настолько же целебное. Рак питается топняком, речной мелкотой, известковыми ракушками улиток и панцирями своего отродья. Керосин вытягивает из раков эту известь и становится лекарством от сыпняка. Это первая помощь. При этом надо жевать аир, чеснок, обтирать больного уксусом с водой, смазывать чемерицей на смальце, поить болотным мытником и черным егерским вином…
Все это я совал себе в корзинку. Не забыл и березовый деготь. Раков, не использованных для лекарства, и так съедят. Лучшего обновления печени невозможно найти. И сердце от них крепнет, и жилы, и раны затягиваются без шрамов.
Божий челядин Аввакум, знахарь тайн яко небесных, так и земных, показал мне как-то на обвале серовато-темные кристаллики с металлическим отблеском. При открытом осмотре они улетучивались фиалковым дымком. Поэтому эллины так и называли это вещество. Очень донимает человека нехватка его в питании. Из-за этого у каждого пятого подкарпатца увеличенный зоб, а дети растут слабенькие телом и умом. Есть ли возможность сему как-то помочь, выспрашивал я. Да, этими крохами насыщена подземная соль, что осела посля ухода моря. Издавна наши горы были под солеными водами… А еще надо есть больше мяса, рыбы, яиц, ягод, орехов, винограда, того, что доступно разве что панам. Зато бедняк может питаться раками, в их мясе «фиалкового дыма» в сто раз больше, чем в говяжьем. Не зря сказано: бедному и рак рыба… Божий челядин и сам любил раков. Возможно, потому, что и сам был подземным отшельником.
…И пошел я, снаряженный лекарствами. Хотя, по правде говоря, не люблю с такими подарками в гости ходить. Да что поделаешь, Бог дает надобье, а лекарь — снадобье.
Пиняшко хлопотал во дворе. Человек из тех, чей возраст никак не определишь. Пепельное лицо в кустистой поросли, жирные кудели волос, зачахшие до бесцветности глаза. Плел из бересты коробицы, такие вот глубокие корытца. Три, зачерненные сажей, стояли уже готовые. Были к ним и крышки.
Я поклонился, он заколебался — протягивать ли грязную руку.
«Идет работа?» — надо было с чего-то начать.
«Пусть Бог варует[85] от такой работы. Еще недавно я строгал люльки, а тут такое случилось… гробики править. Старшему на доски еще как-то поднатужился, а этим, что доходят, и лыковые шкатулки будут. Маленькие, как воробушки. Если суждено им опрягтись[86] — я и готов. А Бог, думаю, не пренебрежет такой оправой. Чем они успели согрешить, потятка[87] мои? А кару на них послал…»
«Не от Бога кара сия, а од одежных вшей. Пустишь меня в домишко?»
«Кем вы, сват, будете?»
«Тем, что смерти противится. Ты ее накликаешь, а я отгоняю. Зовут меня Мафтей, живу над водой за Монастырищем. Слыхал?»
«Слыхал, как же. Вы людям помогаете».
«Лишь тем, которые готовы себе помочь».
На сенном пороге стояла, как привидение, его жена. Изможденная, восковолицая, с затуманенными безумными глазами. Подняла руки, то ли в просьбе, то ли в угрозе, но я решительно вошел в горницу. Дети покотом лежали на застланном полу, прикрытые грязной тряпкой. Меня уже запах обо всем известил. И их пригаслые заячьи глаза свидетельствовали о затемненном сознании. Локти, бока обильно усыпаны, животики мягкие, по нужде не ходят. Хорошо, что ноги не почернели. Мать тоже заразила сыпная ветрянка, в разговоре спотыкается. Когда я откупорил бутыль, неистово затрещала: «Вон! Не дам их палить! Лучше погибнуть, чем сгореть!»
Муж унял жену. Я велел настелить свежей соломы и содрать с детей лохмотья. Тогда намазал их и напоил. И женщину тоже. Она их переодела и сама легла сбоку. Затем мы с газдой обкурили кучу дегтем и вышли на улицу.
«Ваше лекарство, — сказал Пиняшко, — так же пахло, как и то, что приносила Павлина».
«Кто?»
