видите.
— Думаешь, что сестрица вернется? — ласково и неотрывно я заглянул ей в глаза. Так поступаю обычно с теми, кто сам себя хворью дурит.
— Не знаю… Ни разу мне не снилась. Покойники приходят во сны до рассвета… Мамка снится, а Марта нет…
То, что хотел услышать, я услышал.
Премудрый Аввакум открыл мне чудесный мир чтения.
Я шагал по огородам Замлина. Рядом упруго играла река, теряя силу каждый день. Наводнения приходят в наш край каждые шесть-семь лет. Их ждут с опаской. Знают, что придет неожиданная вода, боятся ее, как судного дня.
Припоминаю, как однажды осенью стояли мы с Божьим челядином на Гнилом мосту и он проводил свою «лектуру». Мутный поток напирал на мостки, тряслись доски под ногами. Прибежал мельник, запорошенный, жирный, сам с кислым лицом: «Отче любезный, когда ждать наводнения?» — «Ты когда в последнее время мылся?» — «Недели две назад, может, три…» — «Вот тебе и не помешает искупаться». — «Зачем так шутите, уважаемый?» —
Все без конца чего-то ждут, на что-то надеются, а когда это приходит, то застает их иль неготовыми, иль напуганными. Все непрестанно зовут Бога, а когда Бог зовет их, они прибегают ко мне. Странный мир, чудные люди…
Дорожка обрывалась глинистой кручей. Вдали, в пойме, косил цыган. Ветерок габами[59] заворачивал траву под острие косы. Я спросил его, где живут Обручари.
— Вон этой кручей обрывается их нивка, — сверкнул тот зубами и снял шляпу, украшенную цветами болотной герани. Наверное, оказывал уважение моим яловым сапогам. Но нет.
— Я вас знаю, газда, — оскалился он широким заросшим ртом. — Возил к вам нашего бирова[60] с распухшей ногой. Вы ее пробили, как рыбий пузырь, и спустили бледную кровь. Хорошо сделали, у цыгана должна быть черная кровь…
— Коли здоровая, — согласился я. — А скажи-ка мне, цимбор[61], что с этой поймой случилось? — показал я на огромный кусок берега, будто отрезанный ножом. А дальше в глубину тянулся глубокий пролом.
— Была плотина, а теперь — ложбина, — объяснял цыган. — Пророчили же западание земли. Вот его и имеешь! Земля просела. Теперь русло ни орать, ни сеять. Мало того, еще половину нивы вода унесла. Напасть на человека… Одна за другою.
Я и сам понимал: отрезать у мужика землицу — все равно что руки отрубить.
— А другая какая нужда? — спросил я цыгана.
— Литусь[62] их ребенок утонул в источнике. Сруб гнилой… А родник знаменитый, кто только сюда за водой не ходил. Славная вода, напьешься и сыт. Я кадуб вычерпал, почистил, серой соли дал, но челядь открестилась от той воды. Не идет в душу, говорят. Оно, может, и так, некрещеный был малый утопленник. Так ситочник и заглох, закис…
— Заглох, говоришь? А это что? — показал я на кремнистую стену крутояра, где слезились желтоватые потеки и стекали в густую осоку.
— Вода дырку найдет.
Из-за порчи заброшенный людьми родник, имея сильное течение, пробил себе ход понизу, благо, что река недалеко. Вода к воде тянется, как живое к живому. Подземное русло и дальше будет углублять яругу. Нет больше у Обручаров сада и огорода. Сгинуло людское имущество.
— Как же они теперь хозяйствуют — без воды и земли?
— А никак, — махнул рукой цыган. — Снялись из отчины и перебрались к родственникам в Сольву. Говорят, место здесь проклятое. Земля провалилась, дети пропали. Их у них двое и было — Мокрина и Лодька. Не то что у меня — двенадцать, как у Христа, и гляди, и черт их не возьмет… А усадьба Обручарова на самом деле мрачная. Я здеся кошу. Деревья сухие, черные, без листика, только ниточки развеваются на ветру…
— Какие ниточки?
— Нитки, как нитки. Может, заколдованные, а мне что — детей обшивать надо. Я нитки собрал. Бог не осудит, а черт и так с плеч не слезает.
