интереса, возвратил взгляд к бумагам. Мой поводырь шепнул что-то на ухо старшине и отошел.

— Господин Холоши, — услужливо поднялся жандарм, — наш посадник приказал уделить внимание этому человеку, предоставив перепись пострадавших и другие сведения расследования.

— Что? — поморщилась лисья морда. — Этот туземец умеет читать?

Офицер вопросительно посмотрел на меня.

— Sine nobilitate, adspicit lucem celestem, — сказал я сам за себя.

Присутствующие посмотрели друг на друга.

— Что он сказал? — жандарм вопросительно оглянулся на Лиса.

— Сказал, что не нужны титулы, чтоб… чтоб видеть…

— …небесный свет, — закончил я перевод с латыни на мадьярский.

Чиновник потряс плешивой головой и раздраженно сказал:

— Не хочу идти против воли градоначальника, но до сих пор еще не встречал такого, чтобы тупой деревенщине показывали добытые королевским розыском sekretum dokumentum.

— Не волнуйтесь, господа, — влез я. — Мне нужны только имена пропавших и все. Но ежели это запрещено, то я спрошу у первого встречного на улице.

Приезжий начальник сердито погрузился в свои бумаги и больше глаза не поднимал. А жандарм протянул мне листок с колонкой фамилий. Я пробежал его глазами, вернул и поклонился.

— Как, ты не перепишешь их для себя? — удивился служитель.

— Уже записал, — я указал пальцем на голову.

Проходя через двор, я услышал из открытого окна картавый голосочек Лиса:

— Дожили, вижу, вы здесь. Всякое дерьмо пускаете на порог. Да еще и церемонитесь с ним. Скоро, капитан, эти русинские свиньи потребуют, чтоб им руку подавали…

— А я что, господин Холоши… Бурмистр наш от горя совсем голову потерял.

Все что-то теряли в этот день. А я находил. Возвращался и дышал заходящим солнцем. День уходил, но на сите после просеивания кое-что оставлял. Время земное не такое уж скупое, если бережливо делить его на часы и минуты. Теперь я обязан делать это добросовестнее.

Дома я остановился возле родника. Надо было смыть с ног огород. А с головы — пустую пыль услышанного и увиденного. Последний сиротливый луч искал в воде золотые позументы саламандры. И не нашел. Ящерицы там не было. Она пропала. Ради чего-то лучшего саламандры оставляют родные источники, змеи — кожу, улитки — раковины, щуки выбрасываются на сушу, а человек покидает дом вчерашнего дня. Почему, спрашивал я себя. И не было мне ответа.

На пороге я споткнулся о тушку перепела. Это оставил мне ужин Марковций, мой кормилец. Для себя он отгрыз только крыло.

В тихую изменчивую полночь дрожит слюда в оконнице. Я сплю крепко, но коротко. Люди убегают в сон от одиночества. Сон — обманчивое наслаждение. Спишь — и все меняется, а проснулся — и с явью ничего не произошло. Той привычкой я похож на своего деда Гаврилу: ночь добавляю ко дню. Мало мне дня. В утренний жор надо натянуть в затоне первый волок — авось сдуру попадется какая рыбешка. Завялю, и будет чем поживиться в походах. А на врачевание полагаться в эти сутки не стоит. Если бы благословенья и благодарности, коими обсыпан я здесь, на земле, стали перьями, то не надобно и крыльев, чтобы вознестись на небеса. А мне и тут любо, душа цепко вросла в берег. Если бы не отрывала эта хлопотная суета…