Стихотворение написано в 1949 году на Дальнем Севере, близ ключа Дусканья на левом берегу реки Колымы, где я работал фельдшером и впервые с 1937 года получил возможность одиночества и писал стихи день и ночь. Строфы были шатки, буквы не всегда уверенно вставали в строки, но сознание, что поэтическая сила, способность к стихосложению вернулась, наполняло великой радостью мою жизнь… Я ничего тогда не ждал от жизни — ни плохого, ни хорошею… Ждал только утра, чтобы писать снова и снова. Я записывал стихи в самодельные большие тетради из оберточной бумаги, сшитые той же нитью, что тачают оленьи торбаза, чинят валенки.

Тетради эти у меня сохранились. Нетвердость поэтической строчки, как мне казалось, была прямо связана с нетвердостью руки, отвыкшей от пера и привыкшей к совсем другому инструменту.

Возвращение в мир поэзии идет тем же путем, не может обогнать возвращения обыкновенных письменных навыков, которые тоже были утрачены, как и способность стихосложения, способность познания мира с помощью стихов. Возвращение этих навыков казалось мне — да и было — чудом, по сравнению с которым чудо поэзии, чудо искусства — второстепенное чудо.

Я с волнением перелистываю колымские свои тетради. Бурю чувств вызывают эти привезенные с Севера листочки с выцветшими буквами химических чернил.

Написано на Колыме в 1949 году. Одно из весьма дорогих мне стихотворений. Тут дело идет о больнице, где выздоравливают леченные тобою люди. Написано в Центральной больнице «Левый берег».

Написано в 1949 году на Колыме, на ключе Дусканья, в самой первой тетради колымских моих стихов, самодельной, из оберточной бумаги.

Написано в 1951 году в Барагоне, близ Оймякона.

Написано в 1951 году на Колыме. Входит в «Колымские тетради».

Написано в 1954 году в Калининской области. Входит в «Колымские тетради». Запись из моего поэтического дневника.

Написано в 1954 году в Калининской области. Входит в «Колымские тетради». Незатейливая мысль, высказанная в незатейливой форме. Для поэта очень трудно найти истинное равновесие между искусством и жизнью. Что тут дороже? Жизнь или искусство? И бывают ли тут противоречия? На этот вопрос поэт в течение своей жизни дает разные ответы. Вот это — один из ответов.

Если бы мои стихи опубликовывались в хронологическом порядке — то получилась бы убедительная картина развития моих поэтических идей. Но — почти невозможна публикация немедленная. А через несколько лет стихотворение тебе не так уж дорого, но возникла возможность напечатания именно этого стихотворения. И поэт уже не следит, передает ли эта старая формула его новые, сегодняшние взгляды. Есть поэты, для которых такой вопрос не существует. Но для классиков XIX века и великих лириков ХХ-го этот вопрос существовал, и весьма.

Стихотворение написано в 1954 году в Калининской области. Входит в «Колымские тетради». Важная страница моего поэтического дневника.

Написано в 1954 году в поселке Туркмен Калининской области, близ станции Решетникове, где я жил два года после Колымы до возвращения в Москву.

«Кама тридцатого года» — попытка вспомнить когда-то написанные стихи. Мне давно хотелось оставить в своих стихах что-нибудь на память о тридцатом годе, о стройках первой пятилетки — я был тогда в Березниках и в Усолье, на Строгановских солеварнях и Любимовском содовом заводе, с которого и начал расти Березниковский гигант.

Я прошел по Каме и Вишере вверх и вниз не один раз и пешим, и конным, на плотах, на пароходе и на челноке-долбленке.

Мертвые коряги, частью вынесенные течением, а частью умершие на месте, загромождали все берега Камы — от Чердыни до Перми.

Я сам принимал участие во взрывах двух Строгановских солеварен — в Усолье и в Дедюхине. Просоленные бревна не поддавались топору. Плесень счищали лопатой, и бревна обнажались белые-белые, костяные, но вовсе не похожие на матовый желтоватый живой отблеск слоновых или мамонтовых бивней, а были похожи на человеческую руку незахороненного северного мертвеца, обнаженную руку умершего Гулливера.

Просоленные бревна строгановских времен не поддавались топору, бревно только звенело, и лезвие топора тупилось. Взрывали солеварни — динамитом.

Вот эту Усольскую плесень — ярко-ярко зеленую молодую стройку, рыжую бегущую Каму, главную реку Советского Союза, ибо нет Волги без Камы, вода реки желта от камского цвета — Кама встретила, вмешалась, покорила волжский цвет. А Кама без Волги — есть со своей отдельной гордой историей. Вот все это мне и хотелось вспомнить в стихах. Я и тогда, в тридцатом году, писал стихи о Каме, об Урале, какими я их видел тогда.

Я был в посаде Орел, в том самом поселке, где жил Ермак перед походом в славу и в смерть. Мне показывали его избу, где казачий атаман снимал комнату, стоял на квартире. Это не было шуткой и не было абстракцией — ведь в Строгановской солеварной шахте я спускался в забой, дотрагивался пальцем до тех самых бревен, которых касался и Ермак, — шахта узка, лестницы круты. Огромный строгановский склад на берегу Камы — высокий склад, бревна в обхват, собранные «в лапу» без единого гвоздя уральскими плотниками навечно. Ни топор, ни пила даже не царапали бревенной склад. Склад, как и солеварни, был взорван, уничтожен, — в тридцатые годы было «не до музеев».

Музей — оскорбительное название в городском и промышленном строительстве тех лет.

В отличие от многочисленных котлованов, ставших символом всякой тогдашней стройки, Березниковский химкомбинат начинался с подсыпки. На Березниках не рыли никаких ям, а ставили фундамент и засыпали все песком — с окружных гор. Желтый песок тысячи якутских лошаденок возили день и ночь на строительство местной железной дороги. Эта железная дорога вела с песчаных карьеров, и песок, чтоб засыпать фундамент собственной стройки, возили с ближайшей горы — Адамовой горы.

Материала для стихотворения было достаточно, и нужно было только спичку — рифму, техническую задачу надо было себе поставить и решать стихотворную тему. Этой спичкой была рифма «Коненкова — каемкою». Дактилическая рифма — усугубляет трудность. Мягкость рифмы, ее шероховатость — своеобразная удача, находка. Для поэта внимательная работа над рифмой — признак не только культуры стиха.

Я писал «Каму» уже после того, как познакомился с отказом Б. Л. Пастернака от своих ранних стихов, с «опрощением» Бориса Леонидовича, возвратом к глазной пушкинской рифме. Я до сих пор не понимаю, как Пастернак мог думать, что на новые его пути пойдут за ним ценители его раннего творчества. Это было бы неуважением к самому Пастернаку прежде всего.