Подобные мысли посещали и Мишеля.

«Этот Кэнсоннас явно ведет свою игру! — говорил он себе. — Очевидно, что он рожден вовсе не для того, чтобы выписывать буквы „F“ и „М“! Временами in petto[42] на него находит такое веселье, что невольно спрашиваешь себя: „О чем это он думает?“»

Итак, оба прислужника Большой Книги наблюдали друг за другом. Случалось, их взгляды встречались, и в те мгновенья казалось, что люди эти прекрасно понимают друг друга. Дальше так не могло продолжаться: Кэнсоннасу не терпелось задать Мишелю вопросы, а тому на них ответить. И вот однажды, в порыве откровенности, Мишель вдруг стал рассказывать о себе. Он говорил с увлечением, с жаром — он слишком долго молчал. Судя по тому, как горячо Кэнсоннас сжимал руку своего молодого товарища, видно было, что он очень взволнован.

— А кто ваш отец? — спросил Кэнсоннас Мишеля.

— Он был композитором.

— Как! Тот самый Дюфренуа, чьи последние творения — подлинные шедевры!

— Он самый.

— Истинный гений, — восторженно отозвался Кэнсоннас, — бедный и непризнанный! А знаете ли, мой мальчик, ваш отец был моим учителем!

— Вашим учителем? — изумился Мишель.

— Да! К чему скрывать! — воскликнул Кэнсоннас, размахивая пером. — К черту осторожность! Io son pictor![43] Я — музыкант!

— Музыкант! — воскликнул молодой человек.

— Да! Только не так громко! А то меня вышвырнут вон, — произнес Кэнсоннас, утихомиривая Мишеля.

— Но здесь…

— Здесь я счетовод. Копиист кормит музыканта до тех пор, пока…

Он умолк, внимательно глядя на юношу.

— Пока… — подхватил молодой человек.

— Ну… пока в голову не придет какая-нибудь практическая идея!

— В промышленности… — разочарованно проговорил Мишель.

— Да нет, сын мой, — по-отечески сказал Кэнсоннас. — В музыке!

— В музыке?

— Тс! Не переспрашивайте меня больше! Это тайна! Я хочу удивить весь мир! Только не смейтесь! В наше время смех карается смертной казнью, с этим не шутят!

— Удивить весь мир! — машинально повторил Мишель.

— Таков мой девиз! — произнес Кэнсоннас. — Наш век нельзя очаровать, так удивим же его! Как и вы, я опоздал родиться лет на сто! Так что следуйте моему примеру и работайте! Зарабатывайте на собственное пропитание, раз уж нельзя обойтись без этой низменной потребности в хлебе насущном! Если пожелаете, я преподам вам урок выживания. Вот уже пятнадцать лет, как я с превеликим трудом поддерживаю свое существование. Мне понадобились крепкие зубы, чтобы перемалывать все, что судьба запихивала мне в глотку! Хорошо еще, что мой луженый желудок не подвел меня! К счастью, я овладел недурным ремеслом: говорят, у меня красивый почерк. Черт побери, а если б я вдруг потерял одну руку, что бы тогда я делал? Прощай, пианино и Великая Книга! Ну что ж, пустяки, со временем пришлось бы научиться играть ногами! Да, да! Неплохо придумано! Вот что могло бы удивить наш век!

Мишель судорожно расхохотался.

— Не смейтесь, несчастный! — прервал его Кэнсоннас. — В доме Касмодажа это запрещено! Взгляните на меня! Одним своим холодящим душу взором я способен в разгаре лета заморозить фонтаны Тюильри! Вы, наверное, знаете, что американские филантропы когда-то придумали для узников круглые камеры, дабы лишить их невинного развлечения ходить из угла в угол. Так вот, мой мальчик, наше общество подобно этим круглым камерам! Поэтому в нем все так безнадежно скучно!

— Но мне почему-то кажется, — возразил Мишель, — что в глубине души вы способны радоваться…

— Только не здесь! Дома — другое дело! Зайдите ко мне как-нибудь! И вы услышите хорошую музыку! Музыку старого доброго времени!

— Когда вам будет угодно, — радостно проговорил Мишель, — но как мне освободиться…

— Пустяки! Предположим, я скажу, что вам необходимо пройти курс диктовки… Но здесь больше никаких подрывных разговоров! Я — колесико, вы — колесико! Будем крутиться и повторять молитвы из Священной Бухгалтерии!

— Выплаты из кассы, — продиктовал Мишель.

— Выплаты из кассы, — повторил Кэнсоннас.

И работа пошла своим ходом. С этого дня жизнь молодого Дюфренуа заметно изменилась: он нашел друга. Он говорил, и его понимали. Он был счастлив, как немой, внезапно обретший дар речи. Вершины Большой Книги уже не казались ему столь пустынными, там ему дышалось легко. Вскоре оба