После пяти часов непрерывного метания по кабинету Гиацинтов уехал в штаб японских оккупационных войск. Генерал Тачибана принял его незамедлительно. На лице генерала не было обычной улыбки, а это с ним крайне редко случается.

— Я скорблю, — сказал он Гиацинтову, медленно шедшему от двери к столу, — что ваши люди столь бездарны. В разговорах они у вас прозорливцы и мудрецы, а как до дела, так сразу начинаются «временные неувязки». Обычная русская манера, сколько вас ни учи, право слово.

— Генерал, я пришел к вам не выслушивать нотации, но получить разрешение на действие.

— Вам столько раз давались разрешения на действия, что вы уже сейчас должны были бы сидеть хозяином на Лубянке, а не в Полтавском закоулке!

— И тем не менее я прошу вас меня выслушать.

— Э! — генерал устало махнул желтой сухой рукой. — Надоело, полковник, надоело.

— И тем не менее, — настойчиво повторил Гиацинтов, — я прошу меня выслушать, потому что ни с кем из наших я говорить об этом не стану.

— Ну, давайте же, наконец…

Генерал опустился в кресло, Гиацинтову сесть не предложил и стал задумчиво смотреть в широкое окно на город.

— Ваши официальные представители должны сказать госполитохрановским чекистам, чтобы они в Чите завтра утром сняли с дайренского поезда, из второго вагона, место номер двадцать четыре, уфимского мещанина Поназырина. В воротничке его френча должны быть зашиты письма к генералу Грижимальскому и удостоверение личности этого мещанина, выданное мною здесь на имя князя Мордвинова.

Лицо генерала дрогнуло. Он медленно повернул голову к Гиацинтову, почесал мизинцем левый глаз и спросил:

— Это он должен был провести операцию с Блюхером?

— Именно.

— Вы хотите рассчитаться с неудачливым агентом?

— Отнюдь нет. Просто я хочу подтолкнуть время. Вы же помните, генерал, какие показания должен дать Мордвинов в случае провала.

— Помню. Он должен скомпрометировать кадровых военных, к которым сейчас Блюхер станет обращаться особенно настойчиво. Что ж, любопытно. Озлобленный агент — ненужный агент. Ладно, мы продумаем все это. Поставьте в известность премьера! Это в какой-то мере утихомирит его гнев, когда он узнает о провале с Блюхером.

— Видите ли, генерал, князь Мордвинов находится в родстве с женой Николая Дионисьевича Меркулова, так что здесь только мы с вами партнеры, потому как и операцию вместе задумали, и кандидата вместе утверждали.

Генерал осторожно, с улыбкой глянул на Гиацинтова.

«Мальчик мне угрожает, — подумал он, — бедный мальчик. Он думает испугать Меркуловыми. Ай-яй-яй! Чувств у них много, а вот с разумом и анализом дело обстоит значительно хуже. Тем не менее самое разумное сейчас — это испугаться. Этот испуг на будущее пригодится, мои преемники им воспользуются, когда будут работать с Гиацинтовым. Они ему напомнят, как он меня пугал и кем он меня пугал. Он будет думать, что победил, а они его потом носом в грязь».

— Да… Тогда, конечно, дело меняется, мой милый Гиацинтов. Как говорится, мы с вами одной веревочкой повиты. Бедный русский князь Мордвинов. Мне жаль его. Говорят, он одаренный музыкант. Тем лучше, значит, он экспансивен, а ЧК ценит экспансивные показания…

— Про музыканта от кого информацию получили, ваше превосходительство? Он ведь эту свою страсть скрывал, я лишь раз, по дружбе, был им допущен на музыкальный вечер: он играл на своих виолончелях. Больше он никого не звал, и я это в его карточку не вносил. Откуда ж вы осведомлены?

— Первая задача разведчика: знать тайные страсти окружающих, — улыбнулся Тачибана. — Да, кстати, мои контрразведчики сочли возможным подсказать вам имя одного молодого спекулянта с биржи. Его зовут Чен. Он весьма занятен и очень не прост, как кажется с первого взгляда. Только прошу вас — не спугните его, этого вам моя контрразведка не простит.

— Послушайте, Алекс, — сказал Исаев устало, — мы с вами уже битый час толчем воду в ступе. Не хотите иметь со мной больше дел — не надо, господи боже ты мой! Вы достаточно уже сделали как истинный патриот России и белого движения. То, что вы мне передали сейчас, поверьте, Высший монархический совет благодарно запомнит, и запомнит надолго. Вы оказали им громадную услугу, а теперь начинаете разыгрывать истерику.

— Это не истерика! Я не могу спать! Я всего боюсь! Мне кажется, что за мной смотрят! — жарко зашептал Фривейский. — Мне кажется, что паркет колышется, понимаете вы?! Я борюсь с желанием пойти к Гиацинтову и упасть перед ним на колени!

— Если вы думаете, что это вам поможет, идите и падайте. Ниц ли, на колени — один хрен. Только вы сразу же тогда станете государственным преступником…

— И вы тоже! — приблизившись еще больше к Исаеву, торжествующе пропел Фривейский. — Вы тоже, стальной мужчина!

— Я — нет. Почему я? Совсем нет. Можно подумать, что я уговаривал премьер-министра не увозить красных! Можно подумать, что это я забирал к себе домой для «работы» планы японских поставок для белой армии! Можно подумать, что я передал для сведения журналисту совершенно секретный план зимнего наступления! Идите и падайте на колени, Алекс, но меня в ваши дела не путайте. А если вы на грани помешательства — вызовите доктора.

— Как, — медленно отодвигаясь от Исаева, спросил Фривейский. — Вы сказали — умственное расстройство? А что? Это выход, между прочим. Почему вы молчите?!

— Потому что вы болтаете ерунду, мой друг. Подумайте, в какое вы меня ставите положение? Как мне докладывать Берлину?! Что мне докладывать Берлину?

— Макс, — снова перейдя на шепот, сказал Фривейский, — но мне особенно страшно, потому что я подумал: а ведь вы не из Берлина!

— А откуда же?

— Зачем Берлину план зимней кампании? Кто этот план туда доставит? Что он им даст? Почему их люди не придут сюда открыто? Кому этот план более важен? Берлину или Москве, а?

— Пожалуй, Москве, — ответил Исаев рассеянно, — то есть даже наверняка Москве. А к чему вы это? Уж не считаете ли вы меня агентом ЧК?

— Вот именно, — обрадовался Фривейский, — иногда мне кажется, что вы особенно интересуетесь тем, что важнее всего Москве.

— А как же иначе? Меня это интересует больше всего. Потому что движение наше направляется из Берлина прежде всего против Москвы, разве это не очевидно? Нам необходима широкая картина, Алекс, а то, что делаете вы, — это одна из сторон панно. Не переоценивайте себя, не пугайте себя, не надо. Кстати, не поговорить ли мне с Гиацинтовым?

— О чем?

— Ну, скажем, о его сотрудничестве с нами.

— Это с кем же?

— С вами и со мной.

— Вы с ума сошли! Этот зверь нас немедленно уничтожит.

— Да?

— Конечно! Вы его не знаете, я зато его очень хорошо знаю!

— Горяч?

— Только на охоте. В жизни хитер, как дьявол.

— Алекс, молю, не отказывайтесь — я принес вам немного денег, это фунты, они тоже хорошо ходят, повеселитесь или переведите на ваш счет и не записывайте в реестр долгов.

— Если бы вы жили все время рядом со мной, я бы так не волновался. Когда вы подле — я спокоен.

— Может статься, я к вам перееду. А что? У нас будет прелестный дом. Заведем девочек из Южной Америки, они все танцовщицы и душки. Нет?

— Перестаньте, право.

— Ну, до свиданья, Алекс, я буду послезавтра, мне хочется увезти вас куда-нибудь и развеселить.

Исаев спускался по Алеутскому — к вокзалу. Все заборы были заклеены приказом главнокомандующего Молчанова:

Исаев поднял воротник пальто и пошел дальше. Он шел и думал: «Наша награда — деревянный крест, мы — смертники. С такими лозунгами надо призывать тараканов жрать — все разбегутся. А почему такая глупость? Потому что писал и умильно плакал, любуясь собой и своим мужеством. В бронепоезде с теплым сортиром быть мужественным легко. В окопах на сорокаградусном морозе — трудней».

Сашенька обещала прийти к трем часам. Смешной человечек. Исаев вспомнил, как однажды он сказал Дзержинскому: «Не могу влюбиться, Феликс Эдмундович, потому что моей профессии противна любовь к женщине. Она расслабляет. Для меня любовь не спорт, который помогает набирать силы, для меня это нечто громадное, силы отбирающее».

Возле вокзала все тумбы были заклеены огромными объявлениями, куда как большими, чем молчановский приказ: