— Я тоже полагаю: ничего. Только одно плохо, без охраны едем.
— Воевать надо охране, а не баклуши на заднем сиденье бить. Захотят угрохать, так в окно стрельнут — и со святыми упокой. Одна теория в охране-то, Ухалов…
— Тоже резон, однако нервам с третьим человеком спокойнее.
Постышев открывает дверцу, вылезает на дорогу. Достает из-под шинели бинокль, смотрит на восток. И видит он бегущую армию — без винтовок, расхристанную, мужицкую, в страхе. Сколько видно — бегут по дороге люди, лавиной катят, поди их останови.
Постышев напрямки, через мелкий кустарник, особенно колючий зимой, через ельник, который хлещет его по лицу, несется вниз, срезая извивы дороги. Он бежит навстречу отступающей армии.
— Стой, Пал Петрович! — кричит Ухалов. — Погоди, Пал Петрович!
Постышев не отвечает ему. Он, видимо, и не слышит сейчас ухаловского голоса. Он сейчас ничего вообще не слышит. У него перед глазами перекошенные страхом солдатские лица.
Постышев спускается вниз, на равнину, и двигается навстречу несущейся на него человеческой лавине.
Постышев врезается в бегущую массу голодных, потных и насмерть перепуганных людей. Он кричит, но голос его не слышен, потому что заглушает его хриплое дыхание, шарканье лаптей и сапог по мерзлой дороге — то однообразное и монотонное молчание, которое иной раз пострашней ора и визга. Постышев на мгновение останавливается, лавина сминает его, подхватывает, разворачивает лицом на запад и несет с собой вместе. Это — как волна в шторм. Ты ощущаешь и силу свою, и ловкость, и умение плыть, а ничего не можешь поделать, чувствуешь, как тебя сминает, переворачивает и швыряет, словно щепку.
Постышева несет людской поток, несет на запад — безжалостно и мощно. С огромным трудом, продолжая что-то кричать, он вырывается на обочину. Он стоит и смотрит на эту молчаливую людскую массу. Лицо его дергается от гнева. А гнев — от яростной жалости к этим людям, от злобы на себя, от ненависти к тем, кто так гонит бойцов.
Постышев медленно достает маузер, стреляет три раза подряд в воздух, а потом поворачивает дуло на бегущих. От выстрелов ближайшие к комиссару дрогнули, в лицах их появляется нечто осмысленное, человеческое.
— Кто сделает шаг, пристрелю! — тонким голосом, враз сорвавшимся и осевшим, длинно кричит комиссар. — Считаю до трех. Раз! Два!
А сзади напирают. Но Постышев выходит на дорогу, останавливается перед замеревшими на мгновение первыми рядами, стоит, широко расставив ноги.
— Три! — еще страшней и жалобнее досчитывает он.
— Там конница белых, — кричат ему, — все рубает!
— Ты ее видел?!
— Я слыхал, как они орали.
— Ты ее видел?!
— Слышал.
— Иди сюда.
— Застрелишь?
— Иди сюда.
К Постышеву выходит молоденький паренек.
— На, — говорит Постышев и протягивает ему свой маузер, — если через пять минут здесь появится конница белых — стреляй мне в лоб.
Постышев достает часы, протягивает их другому бойцу, что стоит поближе, и просит:
— Засеки время.
Парень поднимает маузер и целит Постышеву в лоб.
— Ты кто? — спрашивает он.
— Большевик я. Большевик, — отвечает Павел Петрович. — А ты с курком не балуй, ахнешь — вздернут тебя на суку за комиссара фронта.
— Постышев, Постышев, — пошел шепоток по рядам. — Постышева кончают. Постышев…
Тихо делается кругом и пусто. Только каждый в себе слышит, как часы тикают. Это перед смертью каждый слышит, даже если часов сроду не имел.
— Трусы, жалкие трусы, — гневно и очень тихо говорит Постышев, глядя в черное рыло маузера, нацеленное ему в лоб. — Испугались врага, которого даже не видели в глаза. Трусы…
— Так их вона сколь прет, гражданин комиссар. Ужасть как пушками лупцуют.
— Ты живой, ты молчи, — говорит Постышев. — Мертвые, которых ты, сбежав, предал, сейчас могут говорить. А ты стой и жди, когда пройдут пять минут, и смотри, как твоему комиссару целят в лоб. И молчи.
— На, — говорит парень, которому Постышев передал маузер, — на, — говорит он соседу, — не могу я.
— Бежать мог?! — орет Постышев. — Так вот ты смоги и целить мне в лоб. Смоги! Трус!
— Пять минут прошло, — говорит боец, — слышь, ребята, цокает. Не иначе как копыта… Конница это, гражданин комиссар, их конница.
— Меня вздернут на первом суку, а я стою и не боюсь, а ты бросил винтовку, дрожишь и лицом мелеешь? Эх вы, смотреть на вас гадостно…
ДАЙРЕН
Поздний вечер. Вокзал оцеплен полицией. На перроне состав, уходящий на Харбин. Последний вагон, классный, прицеплен специально для военмина Блюхера, который срочно уезжает в Читу. Положение катастрофическое, и Совмин отозвал Василия Константиновича на фронт. Провожать его пришли Петров и генерал Танака — хоть и началась война, а дипломатический церемониал прежде всего. Да и как не покуражиться над контрагентом в переговорах: армия его разгромлена, отступает, а правительство, надо думать, в ближайшее время удовлетворит все требования Японии. Нет ничего приятнее для военачальника, как вид агонизирующего противника. Танака поэтому необыкновенно вежлив с Блюхером. Он держит его под руку, приветливо улыбается и на прощание говорит:
— Мой дорогой министр! Я желаю вам от всего сердца счастливо добраться до Читы, но боюсь — опоздаете…
— Ничего, — отвечает Блюхер, — до Читы я успею, а переговоры мне с вами придется, видно, заканчивать во Владивостоке.
Ответ быстро переводят Танака. Тот сосредоточенно слушает, мило улыбается. Просит:
— Что еще веселого скажет господин русский министр?
Ревет паровозный гудок, и только это спасает переводчика от мучений при дословном переводе того, что выпалил Блюхер. Петров отворачивается, чтобы не было видно его усмешки. Обнимает и целует Блюхера. Василий Константинович вскакивает на подножку, и поезд начинает набирать скорость.
По перрону, пропущенный полицией, бежит человек с чемоданчиком. Он вскакивает в предпоследний вагон, и чьи-то заботливые руки поддерживают его на площадке. Фонарь высвечивает лицо. И видно, что это князь Юрий Мордвинов, специальный агент Гиацинтова.
ВЛАДИВОСТОК. РЕДАКЦИЯ ВАНЮШИНА
Всю ночь Ванюшин с Исаевым просидели у телеграфной ленты. Они пили крепкий, заваренный Ванюшиным кофе и молча читали восторженные отклики со всех концов земли на «бесподобную по мужеству операцию на Дальнем Востоке». Вечерние парижские газеты дали под огромными шапками свои комментарии к событиям в России: «Величие победы — в стремительности наступления!», «Смерть или Кремль! — лозунг героев белой гвардии», «Реальные шансы на Кремль». Лондонские газеты, более трезвые в оценках, также очень пространно комментировали события в России, но перспектив пока не намечали. Молчали только газеты двух великих держав: Японии и США. Япония делала вид, что все происходящее за Владивостоком не представляет никакого интереса для Токио и является сугубо внутренним делом русских. Вашингтон получил шифровку из «Владиво-ньюс», от майора Кларка, руководителя разведцентра, с просьбой дать сдержанный комментарий только в утренние газеты, ибо ситуация пока еще не совсем ясна, хотя успех Меркуловых очевиден. Майор Кларк справедливо полагал, что вся эта операция бело-японцев является не столько общесоюзническим делом по освобождению России из-под большевистского ига, сколько средством Токио оказать нажим на Читу и Москву, имея в виду дайренские переговоры. Хотя переговоры велись при закрытых дверях, Кларку удалось узнать о некоторых пунктах японских требований, которые, будь они приняты Москвой и Читой, противоречили бы американским интересам на Дальнем Востоке и утвердили бы здесь гегемоном Японию. Причем это было бы санкционировано как большевиками, прими они дайренские условия, так и демократическим меркуловским правительством, которое в конечном счете к идее вольного города Владивостока относилось как к единственно возможному шансу остаться у власти, признанной миром. Расчет японцев, таким образом, был весьма перспективен. Они учитывали возможность российских парадоксов. То, что невозможно нигде в мире, возможно в России: опыт последних пяти лет доказывал это со всей очевидностью.
Молчание Вашингтона было огорчительным для Меркуловых. Поэтому Ванюшин и просидел всю ночь в редакции, ожидая возможных новостей из-за океана. Но Америка молчала, если не считать сухих заметок, набранных петитом в разделе хроники.
— Максим, — сказал Ванюшин, растирая своей большой, доброй пятерней мясистое лицо, отекшее за ночь от курева и кофе, — вы никогда не думали о гиацинтовском хамском утверждении, что, мол, в России истинную свободу возможно сохранить только с помощью нагайки и штыка? Иначе разворуют ее, пропьют и продадут кому угодно.
Исаев закурил, вытянулся в кресле, хмыкнул.
— Что вы? — удивился Ванюшин.
— Ничего. Вспомнил одного приятеля. Он как-то здорово сказал: «Я плохой друг, но зато я великолепный враг».
— Почем продаете афоризм?
