Мы с Ли женимся в старой церкви рядом со школой Сомса. От «Трубоукладчика-90» путь неблизкий – на поездку уходит почти весь отпуск, да и то медового месяца толком не получится. Но это пустяки. Ли входит в церковь, и я вижу вокруг себя один лишь свет. Моя будущая жена пахнет жасмином и кружевами. В церкви пахнет старомодным мебельным лаком. Все так блестит. Сияют скамейки, свечи и даже сам воздух. Алтарная ограда сделана из золота, что странно, – я отчетливо помню крашеный дуб… Ли вся светится, и я начинаю подозревать, что она ненароком подожгла платье, пока шла по проходу. Только благодаря заверениям Гонзо я не рвусь к купели заливать пожар.

Эссампшен Сомс сидит в последнем ряду и, клянусь, плачет над вышитой подушечкой для коленопреклонения. Элизабет пропала. Я страшно за нее волнуюсь, но почему-то очень рад, что ее здесь нет. Захир-бей – в обличье Фримана ибн Соломона – сидит за колонной и всем улыбается. Компания солдат и неотесанных мужланов занимает центр зала и неприкрыто удивляется этому необычайному факту. Старик Любич зачитывает стихотворение. Оно очень трогательное, хотя и неясно о чем – польский знает только Ма Любич. В какой-то миг мы с Ли опускаемся на колени, нас связывают шелковой ленточкой, и священник говорит, что отныне мы муж и жена. Очень уж просто для такого эпохального события, но все хлопают в ладоши и кричат, стало быть, это правда. Я осматриваюсь и замечаю, что от меня тоже исходит сияние. Огромное количество людей хотят меня обнять. Эссампшен Сомс на секунду прячет крошечное лицо у меня на груди и желает мне долгой простой жизни. Потом она сбегает, на ее месте оказывается Захир-бей, и я успеваю заметить в дверях лишь кончик ее истрепанной шали – больше я маму Элизабет не увижу.

Наша первая брачная ночь проходит в пустом доме. Таких в Криклвудской Лощине теперь много – Овеществление не прошло даром для местных жителей. Из ручья повылезали твари с мутными глазами, и горожане стали все чаще умирать от куру. За пару месяцев до восстановления связи через город прошли бандиты и с неясной целью похитили несколько семей. У дома, куда мы пришли, нет страшной истории – его выставили на продажу еще до начала Сгинь-Войны. Это не могила, а всего-навсего миленький домик с двумя спальнями, крохотной кухней и дровяной печью. Мы с Ли занимаемся любовью на диване и падаем на пол. Смеясь, она затаскивает меня в спальню на втором этаже, где стоит нелепая кровать с тяжелым балдахином, укрытая розовыми кружевами. Наутро приходит робкая соседка, готовит нам завтрак и вновь исчезает, грустно улыбаясь.

Вечером мы пускаемся в обратный путь – к огромной железной ракушке, заменившей нам дом. После отпуска «Трубоукладчик-90» кажется странным: мы видим его со стороны и начинаем слишком много думать. Он присмирел и эволюционировал, но стал неприятно чужим – будто мы долго смотрели на солнце и перед глазами пошли черные пятна.

От нас уходит Хастер.

В самом начале, когда «Трубоукладчик-90» спас нас от верной гибели, здешний режим был чем-то средним между жестокой диктатурой и взбалмошным анархо-синдикализмом – коллективный героический подвиг и попытка выживания. Хастер (другого имени я не слышал) был капитаном «Трубоукладчика-90», его пилотом и хозяином – седеющий старикан, который управлял нефтяной платформой, знал все о пороговых пределах, красных линиях, допустимых величинах и отлично ладил с кем угодно. Однако к войне Хастера никогда не тянуло – в детстве он переболел какой-то заразой, сделавшей его мягкосердечным. Правда, с этим мягкосердечием он мог проработать тридцать часов без перерыва и одолеть медведя в армрестлинге. Его слово было закон, и всевозможные счетоводы – на самом деле квартирмейстеры – перед ним преклонялись, потому что видели, что он собой представляет. Они тоже пытались