критиковала за разбазаривание бюджетных средств, другая за то, что «поздно спохватились» и т. д.

Но если над первыми полосами газет можно было посмеяться, то от вторых просто оторопь брала. Давно не читавший периодики Персефоний, конечно, слышал о разоблачительных процессах в рядах герильясов, но только сейчас, читая списки арестованных и осужденных, начал понимать размах кампании. Тучко поступил мудро, уйдя за границу! С его-то отношением к установившимся порядкам он бы мигом попал в число внутренних врагов и прочих «саботеров победы».

Персефоний стал листать последние страницы, надеясь найти что-нибудь без политики. Взгляд его сразу остановился на заголовке «Томас Бильбо — друг или враг?» Текст сопровождался снимком, на котором группа разумных на знакомом кладбище стаскивала с пьедестала знакомый монумент. И лица в толпе попадались знакомые, но Персефоний не сразу поверил своим глазам, разглядев водяного Плюхана и полевика Шароха — они, похоже, руководили мероприятием.

Автором статьи был Каждырко Н. П. — тот самый лесин, Нос Просуваевич, который вместе с Дурманом взял на мушку Персефония и Хмурия Несмеяновича около часовни. Это его экземпляр «Томаса Бильбо» невольно присвоил молодой упырь. Он и на снимке виднелся — с карандашом и блокнотом, с растрепанными волосами и вдохновенным лицом. Из статьи Персефоний узнал, что происки пресечены и историческая справедливость наконец-то восстановлена: на место «зловещего идола» Томаса Бильбо водружен памятный камень в честь Тормаса Бальбы, арапа, от чресл коего империя, между прочим, получила небезызвестного волокиту и задиру, прославившегося своими поэтическими опытами.

Персефоний не поверил своим глазам, перечитал вступление, снова поглядел на имя автора, на снимок — нет, вне всяких сомнений, тот самый Каждырко…

«Чье извращенное воображение могло допустить, чтобы просвещенный заморец променял свою державу на неразвитую страну, стонущую под гнетом имперского варварства? Конечно, некоторые художественные достоинства у „Томаса Бильбо“ не отнять, пером г. Задовский Малко Пупович владеет, но изданная им книженция должна быть оценена как ловкая беллетристика, не имеющая никакой исторической и культурной ценности.

Зато историчность Тормаса Бальбы не вызывает сомнений. Арапы пользовались большой популярностью у власть имущих, их целыми галеонами завозили в западные столицы для дворцов и увеселительных заведений. Ничего удивительного, что и восточные варвары, подхватив традицию цивилизованного мира, принялись завозить арапов, лишая их воли и обращая в рабство. По дороге же (а всем известно, какие в империи дороги!), ввиду генетически обусловленной интеллектуальной ущербности, многих арапов теряли — в том числе и на территории Накручины. Одним из таких потерянных арапов и был Тормас Бальба…»

Красочно описав нелегкую, но героическую жизнь «потерянного арапа, нашедшего в Накручине вторую и главную родину», Каждырко упомянул и его славных потомков вплоть до «бесчинно убиенного хоббитскими фанатами Тамаса Бильбиева» и напоследок посоветовал читателям познакомиться с истинным жизнеописанием славного козака по книге Грызуна-Ганнибалова «Ледостав», где Тормасу Бальбе посвящена отдельная глава.

С удивительным спокойствием, близким к апатии, Персефоний отложил «Костомылку» и несколько минут сидел, глядя в стену. Собственно, на что тут можно эмоционально реагировать? Одна глупость сменила другую — не жалеть же теперь прежнюю, в пику новой?

Между тем в уши ему влился мягкий говор упыря-писателя:

— И вот приходит роковой час смертного поцелуя… Два мира, потрясенные свершившейся на их глазах трагедией, заключат Великий Договор.

— Талантливо! — заговорили все, когда смолк голос писателя. — Более того — гениально!

Персефоний, суммировав то, что невольно уловили его уши, не удержал языка за зубами:

— А не слишком ли похоже на «Ромеро и Ардженту» Шейкшира?

Злобные взгляды скрестились на нем, несколько секунд казалось, что его готовы разорвать на части, но напряжение снял писатель, благодушно заявивший:

— Ах, молодость! Знаете формулу молодости, господа? Молодость равна необразованности, помноженной на сумму самоуверенности и поклонения идолам.

Упыри заулыбались, и все обошлось благополучно: Персефония не разорвали, а только осмеяли.

— Куда там Шейкширу!

— Конечно, никто не отменял традицию центонно-парафразного строения текстов…

— Ну что вы, какой центон в паре фраз?

— Кстати, об акцентоне: вы заметили, как настойчиво наш дорогой друг акцентирует внимание на мотиве поцелуя?

— О! Поцелуй! Он несет и вечную жизнь, и вечную смерть! — загомонили все с видом знатоков. — Животворящая страсть под сводами склепа! А поцелуй Жевуды, господа, ведь когда герцог Оскал целует Мелькуцио — это же поцелуй Жевуды! Ну да, ведь он сам и «заказал» Мелькуцио…