остался в долгу, они чуть не подрались, но в итоге волколак и разбойник просто ушли. Оставшийся человек — простите, сударь, выскочило из головы, как его зовут… вислоухий такой…

— Хомка, — напомнил Эргоном и вдруг спохватился: — А ты откуда знаешь, что вислоухий? Разве видел?

— Своими глазами, — кивнул Мазявый. — Жмурий Несмеянович и этот Хомка тоже прибыли в Лионеберге. Это наводит на размышления. Я вижу для них только две цели: упырь Персефоний, если при нем действительно была часть денег из клада, либо бригадир, если он на самом деле не скрылся за границей, а вернулся, чтобы получить причитающуюся ему награду за всю операцию. Вы все-таки подумайте над моей теорией, сударь! Случай-то какой: хватай упыря и тех двоих, жми из них показания — и такое дельце скроим… Да мы вице-короля к стенке прижмем и по стенке же размажем!

— Мне это уже надоело! — рявкнул Эргоном. — Я понимаю, копать под Викторина приятно, а главное — не требует особых усилий, но нам тут позитив нужен. Штаб Перебегайло — неиссякаемый источник оптимизма и веры в светлое будущее! Внутренний враг уже есть — бригадиры-предатели, с «вице- величеством» мы пока дружим, так что не раскачивай мне тут бричку!

— Лодку, сударь, — машинально сказал Мазявый, привыкший поправлять заморца, когда тот неверно употреблял слова и обороты.

— И лодку тоже! В общем, бросай свою теорию к черту и помогай мне выколачивать деньги из земли и вколачивать в землю слишком жадных бригадиров. Вот управимся, сделаем врагом Победуна, тогда воля вольная, любую теорию бери… Все, если у тебя больше ничего нет, иди и занимайся делом.

Мазявый поднялся, подчеркнуто вежливо поклонился и ушел, просочившись сквозь дверь. Эргоном выругался, глядя ему вслед, нервно раскурил трубку и принялся за бумаги.

У него была уйма дел. Мазявый во многом прав: Кохлунд именно «кончился». По большому счету осталось разыграть последнюю ставку — иностранное вложение в суверенитет, но эта ставка стоила всех; тут банк! Самого себя Эргоном в этой игре ощущал чем-то вроде козырной карты.

Львиную долю времени Эргоном уделял вопросам набора и торопливой муштры новобранцев, которых бесперебойно вербовали в школах, кабаках, подворотнях, исправительных учреждениях и просто на улицах. По счастью, в сырье недостатка не было: восторженная молодежь, разорившиеся трудяги, на все готовые за амнистию уголовники и даже просто обыватели, жаждущие острых ощущений. В сущности, годился любой кохлундец, лишь бы нашлось для него нужное слово. Новобранцев следовало срочно снарядить, вооружить, в ряде случаев откормить и научить шагать в строю — вот все, что требовалось. Вроде бы немного, но сроки поджимали, а главное — приходилось поминутно давать по рукам чиновникам, которые при виде проплывающих мимо них денег теряли самоконтроль.

Не желал Эргоном выпускать из своих рук и экспроприацию бригадных кладов — тут тоже нужен глаз да глаз. В итоге он уже забыл, когда в последний раз проспал больше трех часов кряду — мыслимо ли загружать себя еще лишним заговором? Хотя, несомненно, в выдумке Мазявого что-то есть… Собственно, с точки зрения призрака, тут и выдумывать нечего, он свято уверен, что раскрыл реальную картину происходящего. Но нет, забудь, велел себе Эргоном. Это опять авантюра, а мое дело сейчас — рутина, рутина и еще раз рутина!

А Мазявый между тем поднялся по лестнице на третий этаж и проплыл к кабинету Дайтютюна.

— По делу о предательстве, — шепнул он секретарю, который не желал впустить призрака без предварительной записи, продемонстрировал ему засветившуюся на ладони печать беспредельности полномочий и для вящей убедительности постучал пальцами по столу рядом с перекидным календарем, знал уже, что туда положено подсовывать чаевые, и давал понять: в долгу не останусь.

Секретарь велел подождать и скрылся за дверью кабинета. Мазявый посмотрел на себя в зеркало, опасно нависшее в своей громоздкой оправе у двери, чтобы каждый входящий мог не только поправить воротничок, но и почувствовать себя ничтожеством, на которое будут глядеть сверху вниз.

Фантома пригласили в кабинет. Мазявый подплыл к двери и снова поднял взгляд — однако посмотрел не в зеркало, а на картину, висевшую над столом секретаря. Это была репродукция с недавно написанного историко-патриотического полотна «Мазява и швейский король». Призрак улыбнулся своим мыслям и вошел в дверь.

Дайтютюн сидел, почти невидимый, в огромном троноподобном кресле. Стол перед ним был завален бумагами. Рядом со столом стояли друг на друге три ящика коньяка.

Мазявый приблизился со скорбным видом, успешно имитируя походку живых, которую наиболее точно описывает слово «подзмеился», и начал:

— Сударь мой, добрый господин Дайтютюн, в великом смятении ищу вашего совета и участия. Я нащупал нити обширного пропобедунского заговора, но мой началь…

Он не договорил. Неожиданно ярко засветившаяся на его ладони печать беспредельности превратилась в язычок призрачного пламени, которое вмиг охватило фантома, пожирая его с удивительной скоростью. Вмиг не осталось от него ни крохи пепла, ни завитка дыма.

Дайтютюн только досадливо крякнул.

Этажом ниже, в кабинете Эргонома, послышался тихий перезвон. Он исходил из ящика письменного стола. Эргоном не сразу расслышал его: как раз выговаривал сотруднику следственного комитета, который принес заморцу кипу стенограмм сегодняшних допросов:

— Для чего мы вас держим, дармоедов? Ты хоть слышал слово «резюме»? Я что, сам должен вычитывать показания и сводить к одному знаменателю? Даю час, чтобы резюмировать всю эту белиберду!