— Он, значит, попросил, а ты передал — за спасибо?

— За спасибо и двугривенный, — улыбнулся упырь.

— Понятно. Ну, коли тебе и впрямь нетрудно, так ты и ему от меня словечко передай, ладно? — попросил человек и запустил руку под куртку. — Вот тебе еще монетка, пойди и скажи ему…

Не договорив, он резко выбросил руку, в которой оказалась не монетка, а нож, и молниеносным движением рассек Персефонию горло. Обычная сталь не могла бы сильно навредить, поскольку восстановление тканей у нежити протекает очень быстро, но сталь оказалась зачарованной. Кровь хлынула на землю потоком и не желала останавливаться.

Персефоний ринулся к противнику, но споткнулся о колоду и упал. Человек не упустил случая ударить его рукоятью в основание черепа, а потом, перехватив нож лезвием вниз, придавил упыря к земле коленом и замахнулся, чтобы пронзить сердце. Однако почему-то промедлил с ударом, и Персефоний, собрав стремительно убывающие силы, оттолкнулся от земли и сбросил его, а потом навалился, выкручивая руку с ножом. Несколько секунд длилась отчаянная борьба. От кровопотери уже мутило, а шея чудовищно болела. Персефоний сражался неумело, но яростно, он не выпустил руку неприятеля, даже когда тот опрокинул его на спину и навалился всем весом, приближая сталь к груди, даже когда в глазах потемнело…

Внезапно давление исчезло. Резко расслабившееся тело потеряло всякую чувствительность, однако Персефоний успел понять, что умирает. Конечно, ведь он не мог остановить кровь… Факт собственной смерти ошеломлял. Если бы Персефоний еще успел о чем-то подумать, то, наверное, пожалел бы, что все произошло так быстро… словно и смерть, и вся предшествовавшая жизнь были понарошку…

Потом пришло блаженство.

Блаженство было безумным, как смех среди снегов горной вершины, безбрежным, как океан… и очень вкусным.

Только где-то далеко стучался в сознание назойливый голос:

— Двигай ногами… здесь нельзя… знаю место…

Упырь терпеливо сносил помеху, и вскоре она исчезла — но и блаженство растворилось в боли, сперва сладкой, потом мучительно ноющей боли в шее.

Персефоний очнулся в незнакомом месте, в какой-то щели между массивным сундуком, из которого тянуло лежалым хламом, и бревенчатой стеной. На стене переливались краски заката. Смотреть на них было неприятно, но не более, а ведь прежде Персефоний едва выносил даже отблески зари в облаках.

Удивленный, он лежал несколько минут не шевелясь, наблюдая за радужными переливами, и только потом задался вопросом, где находится. Запахи (преимущественно пыли) и шумы (производимые в основном насекомыми и мышами) не принадлежали ни одному из известных ему жилищ. Больше того, незнакомым было и самочувствие. Никогда еще Персефоний не ощущал себя таким бодрым и полным сил.

Закат угас, и он уже собирался встать и осмотреться, как услышал скрип двери. В дом вошел человек. Персефоний вздрогнул: он узнал звук шагов и дыхания Хмурия Несмеяновича Тучко. Вспомнив этого человека, упырь вспомнил и все обстоятельства их знакомства, и короткую схватку на заднем дворе кабака, которая вроде бы кончилась для него весьма печально.

Существовало только одно объяснение тому, что, получив смертельную рану, упырь так хорошо себя чувствовал всего на… он сосредоточился и безошибочно определил: всего на вторые сутки. И это объяснение пугало.

Персефоний поднялся на ноги. Сундук, закрывавший его от солнечных лучей, которые вливались в пыльное помещение через широкие щели в ставнях, оказался единственным предметом меблировки явно заброшенного дома.

Тучко вошел и улыбнулся упырю:

— Встал уже? Горло не болит?

Персефоний промолчал. Он не знал, как себя вести и какими глазами смотреть на человека, из-за которого он стал преступником. Пусть невольно — ведь в тот миг он уже не отдавал себе отчета в своих действиях, они даже не сохранились в памяти, что легко докажет любой мало-мальски владеющий ментальными чарами следователь, — но он не только ответил ударом на удар.

Он убил. И пил кровь жертвы.

Тучко вынул из-под полы сверток, положил на крышку сундука и развернул. Внутри оказалась кое-какая человеческая снедь: хлеб, сало, луковица. Усевшись на краю, он взялся за еду.

— Тебе не предлагаю, — сообщил он. — Ты, думаю, и так на неделю вперед сыт. А что такой невеселый? Плохо выспался? Дневные кошмары мучили?

— Не смейте издеваться надо мной! — вспылил Персефоний неожиданно надломившимся голосом, как студент, оскорбленный подозрениями товарищей в отсутствии вольнодумства.

— А что такое? — удивился Тучко, продолжая жевать.

— Дневные кошмары? О нет, я спал прекрасно! Я еще никогда не спал так хорошо! Разумеется — после такой обильной трапезы…

Хмурий Несмеянович перестал жевать. Во взгляде, устремленном на Персефония, смешались осторожная веселость и жалость, с какими смотрят на