приспособляемости, вплоть до полного отказа от должности. Когда эта художественная студентка появилась снова и протащилась на расстоянии крика от его столика, он поднял взгляд и слегка улыбнулся:

– Привет, моя дорогая. Как ты нынче вечером?

– Отлично, спасибо, мистер Элкленд. А вы как?

– О, прекрасно, просто прекрасно. Отлично провожу отпуск, спасибо. Итак. Есть ли нынче что-нибудь съедобное из этого скверно оформленного меню?

– Нет, к сожалению, нет. Шеф-повар заявил, что цыпленок по-турецки под соусом из клубничного йогурта и с жареными семечками подсолнуха, по всей вероятности, не причинит никому особого вреда, но мне кажется, он не вполне в этом уверен.

Мне прямо как в морду плюнули, правда-правда, честное слово! Я-то из кожи вон лез, чтобы очаровать эту художественную студентку, был таким очаровательным, что просто трудно себе представить, и не добился от нее ни единого слова. Вот вам живая демонстрация того, как на людей действует один вид безобидного профессора. Я ведь не описывал, как выгляжу я сам, не так ли? Напомните мне потом, и я это сделаю: у меня не такой уж плохой внешний вид, только вот он вроде как не допускает никаких компромиссов. Любое лицо всегда что-то выражает: а вот с моим проблема в том, что, хотя вам может не понравиться его выражение, вам все равно придется восхититься его силой и убедительностью.

– А как он выглядит, этот цыпленок? – с сомнением в голосе спросил Элкленд.

Официантка на минутку задумалась:

– Странно.

– Не могу сказать, что меня это удивляет. Ну, ладно, думаю, придется все же рискнуть.

– Что-нибудь выпить, сэр?

– Стакан вина было бы неплохо… Сколько времени это может занять? До завтрашнего дня?

– Ну, понимаете, он уже сегодня вечером изготовил одно блюдо, так что, вероятно, немного устал. Но я постараюсь убедить его сделать это для вас побыстрее, сэр.

– Спасибо, моя дорогая. – Элкленд радостно расплылся в улыбке, возвращая ей меню, откинулся на спинку стула и благосклонным взглядом окинул зал ресторана.

Я махнул ей, когда она проходила мимо, и попросил счет, закурил сигарету и приготовился к долгому ожиданию. Она, однако, вернулась прежде, чем я успел докурить, со счетом для меня и салатом для Элкленда, черт побери. А он ведь даже не заказывал никакого салата, и вот вам пожалуйста, сидит теперь и поглощает его, а прошло-то всего пять минут! Ясное дело, что дано одним, другим в жизни не получить.

Я расплатился и пошел прямо в вестибюль, где теперь стоял облаченный в униформу лакей, пытающийся притвориться очень занятым. Может, это потому, что сейчас мертвый сезон, а может, это самый малопосещаемый отель Игрового. В любом случае это отличный выбор для банды, желающей здесь укрыться. Приняв такой вид, словно я «один из своих», я осведомился, в каком номере проживает Элкленд, и лакей был рад оказаться полезным. Он сообщил мне это целых два раза, для него это явно было чем-то совершенно новым, что надо было что-то сделать. А когда я спросил его, где у них бар, он чуть ли не на руках меня туда отнес.

В течение следующих двух часов я сидел в баре, стараясь быть незаметным, просматривал журналы и держал ушки на макушке. Я решил дождаться закрытия и отбоя, прежде чем начинать действовать, а бар был очень удобно расположен, чтобы контролировать вход и следить, чтобы никто из тех, кто меня интересует, не покинул отель без моего ведома. В баре сидело несколько парочек, еще несколько людей прошли через него, направляясь куда-то еще, но все они смотрелись в точности как уроженцы Стабильного. Либо гангстеры залегли на дно и не высовывают носа из своих номеров, либо они таскаются где-то по Стабильному. Я уже хотел было попросить у лакея в вестибюле список зарегистрировавшихся гостей в надежде на хлипкий шанс увидеть знакомое имя, но потом решил, что это будет выглядеть подозрительно. Около десяти вечера Элкленд вышел из ресторана и проследовал к лестнице, ведущей наверх, к номерам, но я за ним не пошел. Я уже знал, куда он идет.

К половине одиннадцатого в баре остался только один человек – я сам. Остальные, зевая на ходу, по одному выбрались оттуда. Интересно, может, тутошние Власти что-то добавляют в воду? Идеи насчет мятежа или подстрекательства к бунту обычно приходят по ночам, это мысли, одолевающие в два часа ночи, результат уставших глаз и черного кофе. Спорю на что угодно, что все эти революционеры и прочие активисты прошлого никогда бы так не раздражались и не злились, если бы каждый вечер к одиннадцати часам уже лежали в теплой постельке.

Никаких признаков усталости я не ощущал. Я был напряжен, настроен на работу, готов к активным действиям. Если бы поблизости случился детектор настроения, он бы уже взорвался, вдребезги разнеся при этом парочку жилых кварталов. Я же изобразил два или три зевка и посмотрел на часы пару раз на случай, если кто за мной наблюдает. Без пяти одиннадцать, поминутно зевая, я пожелал спокойной ночи бармену, сонно протиравшему барную стойку, и направился в вестибюль. Лакей уже исчез, и там не было ни души. Быстро осмотревшись, я выскользнул через входную дверь.

Едва я успел выйти наружу, как сразу понял, почему Снедд нарвался тогда на неприятности. Вокруг не было ни души, ни единой души. Стабильники вполне могли бы договориться насчет таймшера[4] с какой-нибудь расой, которая предпочитает выходить на улицу только по ночам, и никто – ни те, ни другие – даже не подозревали бы о существовании друг друга. Я свернул за угол отеля и пошел через кустарник на зады,