Когда Рейф приехал за мной в десять на следующее утро, он немедленно спросил, что случилось, что не так. Я не стал ему ничего рассказывать, но рассказал потом, позднее, когда мы почти добрались до побережья. Кажется, он был шокирован, и это многое для меня значило. Это было хорошо, когда хоть кто-то понимает, что ты чувствуешь в подобной ситуации.

Тот день, когда мы сидели в поезде, направляясь к побережью, был очень странный день. Казалось, что все вокруг остановилось, замерло, словно закончилась очередная глава, даже вся книга. Думаю, все дело было в той пустоте, что образовалась внутри меня, и именно она дала нам силы сделать то, что мы сделали. Но, думаю также, она еще и многое изменила, изменила то место, которое мы нашли.

Мы были так напряжены, что от нас буквально искры отлетали, люди с удивлением смотрели на наши возбужденные лица, когда мы шли от станции к берегу. Видимо, мы здорово выделялись из толпы, как актеры на фоне декораций, должно быть, мы выглядели очень живыми.

После многодневного напряжения все оказалось в конце концов до абсурда простым. Рейф показал мне место, где он стоял. Мы не знали, что сейчас произойдет, но знали, что это будет приключение, наше приключение, и мы взялись за руки и закрыли глаза. Это было в субботу 19 сентября 1994 года в четыре часа пять минут пополудни.

Через несколько минут я увидел впереди свет. Даже не свет, а какое-то светлое пятно. Память заканчивалась, и разделяющая мембрана была всего лишь в нескольких сотнях ярдов перед нами. Тропинка, петлявшая между деревьев, вела нас вперед, и когда я начал всматриваться в даль, то увидел вспышку мрака, словно движущееся черное пальто.

Когда мы открыли глаза, перед нами была равнина, и в первую минуту все, что мы могли предпринять, так это просто стоять и пялиться на нее. Мне даже не пришла в голову мысль достать фотоаппарат. Почему-то это казалось мне неуместным. Этот аппарат и сейчас где-то у меня валяется. И в нем по- прежнему заряжена все та же пленка.

А потом мы заорали, завопили, запрыгали и закричали. И побежали вниз по берегу. Мы шли, пока чувство направления вело нас куда-то, а потом все вокруг стало холодным и тяжелым, и мы очнулись на пыльной площади в сумерках, в городе-призраке посреди пустыни.

В течение нескольких дней мы просто шатались по окрестностям, ходили, спали, разузнавали, что тут к чему. Нам не потребовалось много времени, чтобы понять, что все тут устроено так, как устроены сны, и мы вспомнили наши дикие пьяные дискуссии и порадовались тому, как же правы мы оказались, а потом я вытащил из глубин памяти подходящее название для этого места. Эти несколько дней были последними днями лета, последние минуты, когда мы действительно оставались друзьями, когда мы были вместе – как один с половинкой. Я неделями мог бы рассказывать о том, что мы там находили и что при этом чувствовали, но не буду. Я же не могу сделать так, чтобы вы это увидели.

Это был иной мир. И он был наш.

Вскоре мы обнаружили, что этот мир состоит не только из света и радости. На второй день, когда мы направлялись к замку, вроде того, который видели мы с Элклендом, я заметил краем глаза нечто странное и пошел посмотреть, что это такое.

Это был младенец, крошечная девочка-грудничок, и она сидела, радостно и весело гукая, под кустом, одна на всей этой равнине размером с целую Данию. Зрелище было жуткое, пугающее, оно вызывало душевную боль, но тогда младенцы еще были не такими неприятными, с ними легче было справиться. Изменились они лишь позднее. Я часто задумывался, а были ли в Джимленде младенцы до того, как мы нашли туда дорогу. Не уверен, что были. Думаю, мы изменили Джимленд с самого начала, даже до того, как Рейф начал делать это осознанно и целенаправленно.

Два дня спустя мы встретили первое Нечто, а потом увидели, как оно превращается в монстра. Это был монстр Рейфа, и выглядел он очень похожим на его папашу. Я так никогда и не понял сути этого явления до конца, но, думаю, можно догадаться, что это такое. Папаша Рейфа был не слишком приятный типчик. Он, конечно, был ничто в сравнении с его мамашей, но по нормальным меркам он, несомненно, был урод, ублюдок.

Это изменило Рейфа. После этого монстра он стал относиться к Джимленду по-другому, да и Джимленд теперь иначе относился к нему самому. Не думаю, чтобы наши отношения пошли развиваться по тому пути, по которому они пошли, если бы мы не открыли дорогу в мир снов. Джимленд изменил нас в той же мере, в которой мы изменили Джимленд. Рейф изменил его гораздо больше, чем я, и я думаю, что именно поэтому он сошел с ума, тогда как я всего лишь стал таким, какой я есть сегодня. Не имею понятия, кто из нас больше от этого выиграл.

К вечеру того дня, когда мы видели монстра, я уже начал подумывать о возвращении домой. Я же сказал предкам, что мы едем всего на пару дней, и так же, как Элкленд во время его первого путешествия, считал, что могу отлично справиться с реальностью.

А вот Рейф в последние пару часов начал себя вести немного странно, он то и дело останавливался и склонял голову набок, а затем снова продолжал идти дальше, заметив, что это все ерунда, ничего особенного. Но в конце концов все-таки объяснил, в чем было дело, когда я поделился с ним мыслью о возвращении домой.

Рейф начал ощущать, что там было что-то еще, какой-то иной слой ощущений. Чувство, которое я всегда испытывал в нормальном мире, он начал испытывать по отношению к Джимленду: там было что-то еще, и он желал выяснить, что это такое.

И вот мы сосредоточились, открыли наши умы для всего нового и начали нащупывать вокруг себя что-то еще, что-то большее. Мы вообще исходно были из тех, кого невозможно удовлетворить до конца.

Когда мы открыли наши умы, то оказались в Городе. Нам потребовалось некоторое время, чтобы установить, что это не просто еще одна часть