– Когда-нибудь резал палец?
– Разумеется.
– Рана когда-нибудь нагнаивалась?
Чистяки отвлекли меня от ответа. Мы все еще находились в жилом районе, где они изредка встречались, как встречались везде, но неожиданно появились в большом количестве. Один, в больничном голубом, пересекал лужайку, на которой дети в самом начале бурана слепили снеговика, использовав диски оранжевого светоотражательного пластика вместо глаз, теннисный мяч вместо носа и клавиши детского пианино вместо зубов. Еще один, в белом, прошел сквозь стену и направился к улице, не оставив обломков и не причинив себе вреда. Двое в зеленом плавно спустились с крыши. Все они двигались над снегом, а не по нему. На высокой ветке дерева светящаяся женщина в голубом стояла, как часовой, и, заметив приближающийся «Ленд Ровер», повернула голову, чтобы посмотреть на нас, а я, несмотря на большое расстояние, отвернулся, как говорил мне отец, хотя встретиться взглядом мы и не могли.
– Как долго тебе надо об этом размышлять?
– Размышлять о чем?
– Нагнаивалась ли у тебя когда-нибудь рана? – повторила она.
– Нет, спасибо бактину[24], йоду и бинтам.
– Ты очень заботишься о своем здоровье.
– Должен. Я не могу пойти к доктору.
– Чего ты боишься, Аддисон?
– Потерять тебя, – без запинки ответил я.
– А чего ты боялся до встречи со мной?
– Потерять отца.
– А чего еще?
– Отца жестоко избили и изувечили. Боялся, что изобьют меня.
– Ты наверняка боялся и чего-то еще.
– Увидеть, как причиняют вред людям. Этот «Ролекс» отдал мне человек, которому выстрелили в спину. Я так мучился, наблюдая, как он умирает. Иногда я боюсь читать газеты, потому что в них так много историй о страдании.
– Ты боялся полицейских, которые убили твоего отца?
– Нет. Я не боюсь никого, пока не вижу жажды убийства на его лице.
Мы практически не говорили о моем отце. Я точно не рассказывал ей, что его убили полицейские.
Привычный ко множеству загадок в этом мире и все еще не склонный задавать вопросы – пусть она и призналась мне в любви, – которые могли побудить ее уйти в себя, я не стал интересоваться, откуда у нее эти сведения.
– Что ты ненавидишь? – спросила она.
Я на мгновение задумался.
– Только то, чего боюсь.
– То, чего боюсь, – повторила она мои слова. – Самый необычный ответ в этом мире ненависти.
Прежде чем я обдумал ее слова, мы повернули на главную авеню, проехали сквозь троих чистяков и попали на их сборище, напомнившее мне ночь пятью годами раньше, через год после смерти отца, когда я стал свидетелем великолепного зрелища, которое назвал Собором. Теперь, правда, город тонул в снегу, верхние этажи небоскребов растворялись в падающей белизне, так же как дома соседнего квартала. И в этой же белизне шли или спускались с небес светящиеся чистяки, обоих полов и всех цветов кожи, словно рассыпанные в ночи украшения. Как всегда, в белых туфлях, в белых, зеленых или голубых больничных одеяниях, слетающиеся в наше измерение из каких-то своих. Закончив спуск, каждый переходил на быстрый шаг. Все они напоминали сотрудников больницы, которых спешно вызвали в отделение реанимации.
Еще несколькими минутами раньше вид чистяков поднимал мне настроение. Хотя я верил, что в их глазах можно увидеть какую-то силу или знание, которое если и не превратит меня в камень, то потрясет до глубины души, в их присутствии я чувствовал себя более счастливым, чем без них. Но теперь они не радовали мое сердце. Обычно, если что-то можно считать обычным в этом мире, некоторые сохраняли серьезность лиц, тогда как другие улыбались. На этот раз я не заметил ни одной улыбки, на всех лицах читалась глубокая, безутешная печаль. От красоты их светящегося спуска у меня внутри все похолодело, и наконец-то я понял, что имел в виду отец, говоря мне, что чистяки, возможно, не такое зло, как туманники, но по-своему ужасны, потому что их сила невероятно велика и грозна.
Я закрыл глаза, не мог больше выносить всей этой красоты, а через мгновение Гвинет спросила:
– У тебя когда-нибудь воспалялось горло, болела голова, случалось несварение желудка, появлялись во рту язвы, слезились глаза от аллергии?
– Какое это имеет значение?
