Прежде чем ему сказали, что делать дальше, прежде чем нас обоих заковали в наручники и убили, отец обратился к копу:

– Патрульный, вам надо посмотреть, кто я. Сейчас я сниму капюшон и балаклаву. – Его предупредили не делать резких движений, поэтому он добавил: – Сэр, я не собираюсь ничего делать.

Когда он отлепил липучку, я прошептал: «Нет». Мою грудь словно стянуло стальным обручем, горло перехватило, я не смог повторить это короткое слово, только молча молился: «Нет, нет, нет, нет».

Он откинул капюшон, стянул с головы балаклаву.

Оба копа шумно вдохнули, застыли от шока, вызванного его лицом. Мгновение, только мгновение, они напоминали беспомощных детей, загнанных в угол чудовищем из их самых страшных снов, монстром, который во сне никогда не обретал четких форм, и только теперь они наконец-то увидели лицо, которого боялись больше всего на свете.

Отец посмотрел на меня и произнес одно слово:

– Держись.

Слово это, казалось, послужило катализатором. Детский ужас копов трансформировался в отвращение, хотя еще оставался в глазах и дрожащих челюстях, а потом перерос в ненависть. Но ужас и отвращение тоже никуда не делись, так что их перекошенные лица напоминали какие-то гротескные маски.

Патрульный, к которому обращался отец, выстрелил в него дважды, снежная ночь приглушила выстрелы, но они все равно эхом отразились от музея и центра искусств, прежде чем разлететься по безлюдной вершине Кафедрального холма. Их грохот скорее напоминал удары кулаков в дверь. Они тебя будят, но потом не повторяются, и ты даже не понимаешь, слышал ты их наяву или они из сна, от которого ты пробудился.

Отец упал на спину в мягкий снег, взлетевший над ним, а потом снежинки припорошили его черный плащ. Он жадно хватал ртом воздух, а дергающиеся руки копошились в снегу, словно птицы со сломанными крыльями.

В этот момент для копов я перестал существовать. Их мир сузился до лица и умирающих глаз моего отца. И хотя они, конечно же, видели, что он смертельно ранен и не представляет угрозы, бросились к нему не с пистолетами, а с дубинками, и принялись жестоко избивать лежащего. Так велико воздействие нашей внешности на людей, что смерть одного из нас только усиливает их исступленность, словно они чувствуют, что мы живы в смерти и нас надо убивать дважды.

Я более не был маленьким мальчиком, которого отец спас от сожжения. Двадцатилетний, полный сил, взрослый, я тем не менее не мог ему помочь. Не мог ему помочь.

Зная, как вид его лица и глаз подействует на копов, он отдавал свою жизнь ради спасения моей и под словом «держись» подразумевал многое, а прежде всего: беги. Я не мог помочь ему, но не мог убежать и оставить его здесь, одного, без свидетелей его мученической смерти.

Поэтому проскользнул между двух припаркованных, засыпанных снегом автомобилей, лег на мостовую, пополз и забрался под один из внедорожников. Продвинулся до переднего бампера, где оставался в тени, но мог видеть, как патрульные пытаются обломать дубинки о кости отца.

Я не рыдал, потому что рыдания выдали бы меня, знал, что обязан ему своим выживанием, за которое он заплатил жизнью. Лежа на мостовой, я не мог видеть их лица, и, наверное, хорошо, что не мог. Ярость, с которой они набросились на мертвого или умирающего, грязные ругательства и бессвязные крики ненависти и страха однозначно указывали, что жестокость, написанная на их лицах, могла обратить меня в камень.

Закончив, они какое-то время постояли над измочаленным трупом, молча, тяжело дыша. Потом начали спрашивать друг друга: «Какого черта? Что это было? Кто он? Что за дерьмо?» Одного вырвало. Из груди второго вырвался звук, похожий на рыдание. Возможно, свидетельство угрызений совести, но едва ли.

Лежа под внедорожником, я молился, чтобы они не нашли моих следов на снегу и не вытащили меня на свет.

Осознав, что меня нет, они обменялись несколькими быстрыми фразами, по которым стало понятно, что реакция на случившееся у них двоякая. С одной стороны, они боялись, что я такой же, как пристреленный ими, а раз существовали двое, возможно, за углом прятались и другие. С другой, понимали, что потеряли контроль над собой. Кем бы мы ни были, по отношению к нам они повели себя не как копы, забыли свой профессиональный долг и теперь тревожились, не накажут ли их за это.

Поскольку отец рассказывал мне про смерть его отца, меня не удивило, что они тут же сели в патрульную машину и умчались прочь. Когда шуршание колес с надетыми на них цепями противоскольжения и шум двигателя затихли вдали, я выполз наружу.

Знал, что едва страх и замешательство уйдут, едва появятся сомнения и усилится чувство вины, они вернутся. Так что до их возвращения и появления кого-то еще мне предстояла ужасная работа.

В девять часов обычного вечера город разыгрывал третий акт суточной пьесы. На улицах, в ресторанах и развлекательных центрах миллионы людей исполняли бы собственные роли. В этот вечер снегопад послужил мощным противовесом кулинарным, музыкальным, театральным и прочим завлекалочкам, и большинство людей как ветром сдуло: они предпочли сцене дом-кулисы.

Гвинет показала мне, что даже в тех кварталах, где один за другим останавливались автомобили, чтобы купить наркотики, теперь никто не нарушал