А кроме того, атомное бомбоубежище только на двоих в большом городе никто бы строить не стал.

Третья комната, ванная, тоже из бетона, указывала на то, что строители не предусматривали уничтожения города и его подземных коммуникаций в огне атомного взрыва. В умывальнике-стойке и ванне на отлитых из бронзы львиных лапах по два крана, хотя горячая вода обычно скорее теплая. То есть бойлер, откуда ее забирали, находится очень далеко. Сливной бачок расположили над головой, вода из него текла, если дернуть за цепочку.

При строительстве этой части города какой-то чиновник, возможно по совместительству сексуальный хищник с жаждой убийства, построил это убежище под тем или иным благовидным предлогом для себя, с намерением позже убрать из документов всю информацию о нем, чтобы затаскивать женщин в принадлежащее ему подземелье, где мог мучить и убивать их в свое удовольствие: город над головой понятия бы не имел о происходящем внизу.

Но, вероятно, ни главный инженер строительства, ни архитектор подземных коммуникаций все-таки не были ненасытными маньяками-убийцами: когда отец моего отца в далеком прошлом нашел это уютное местечко, он не обнаружил на гладких бетонных стенах ни подозрительных пятен, ни других улик совершенных здесь убийств.

В любом случае ничего зловещего я в этих комнатах не нахожу.

Всякий раз, покидая эту безопасную гавань, а мне приходится это делать по многим причинам, я рискую жизнью. В результате у меня развилось обостренное чувство надвигающейся опасности. Здесь никаких угроз нет. Это дом.

Мне нравится гипотеза о невидимом мире, параллельном нашему, о котором я упоминал ранее. Если такое место существует, отделенное от нас мембраной, которую мы не можем обнаружить нашими пятью чувствами, тогда, возможно, в каких-то точках эта непрерывная мембрана выпучивается, и малая часть другой реальности накладывается на нашу, а поскольку оба мира родились из одного и того же источника любви, мне нравится думать, что секретные убежища, вроде этого, созданы специально для таких, как я, изгоев не по своей воле, которых ненавидят, за которыми охотятся, которым отчаянно необходимо место, где их никто не найдет.

Есть только одна версия, которую я готов принять. Я не могу изменить свою внешность, не могу стать более привлекательным для тех, кто ужаснется, увидев меня, не могу вести иную жизнь, кроме той, к которой приговорила меня моя природа. Эта версия утешает и успокаивает меня. Если появляется другая, не столь обнадеживающая, я отказываюсь даже приглядываться к ней. Так много в моей жизни прекрасного, что я не рискую рассматривать любую темную идею, которая может отравить мой разум и лишить меня моей веры в радость.

Я никогда не выхожу в открытый мир при свете дня, не выхожу даже в сумерках. Наверх, за редким исключением, поднимаюсь только после полуночи, когда большинство людей спят, а остальные бодрствуют, но дремлют.

Черная обувь для ходьбы, темные джинсы, черная или темно-синяя куртка с капюшоном – мой камуфляж. Под курткой у меня шарф, которым я могу закрыть лицо – до глаз, – если предстоит пересечь переулок или улицу, где меня могут увидеть. Одежда моя из лавок старьевщиков, куда я попадаю после их закрытия теми же маршрутами, какими могли попасть туда крысы, если бы родились для того, чтобы воровать, как родился я.

Такой же костюм был на мне и в ту декабрьскую ночь, когда моя жизнь переменилась навсегда. Будь вы таким же существом, как я, вы бы ожидали, что никакие изменения, да еще столь разительные, просто невозможны. И однако, появись у меня возможность обратить время вспять, а потом пойти другим путем, я бы повторил то, что сделал, невзирая на последствия.

Я звал его отцом, потому что именно им он для меня и стал. Пусть и не был моим настоящим отцом.

По словам матери, мой настоящий отец любил свободу больше, чем ее. За две недели до моего рождения он ушел и не вернулся, отправился в море, как говорила она, или в далекие джунгли, неугомонный человек, путешествующий, чтобы найти себя, но на самом деле себя только теряющий.

В ночь моего рождения неистовый ветер сотрясал маленький дом, сотрясал лес, даже сотрясал, по ее словам, высокий холм, заросший этим лесом. Ветер ссорился с крышей, выдавливал окна, тряс дверь, будто настроился незваным гостем войти туда, где рождался я.

Когда я появился в этом мире, двадцатилетняя дочь повитухи в испуге выбежала из спальни. Плача, укрылась на кухне.

Когда повитуха попыталась задушить меня детским одеяльцем, моя мать, пусть и ослабевшая после тяжелых родов, достала пистолет из ящика прикроватного столика и лишь угрозой спасла мне жизнь.

Чуть поздней, уже тихим утром, все птицы улетели, словно их сдуло с деревьев и унесло на край континента. Они не возвращались три дня, а потом первыми появились воробьи и стрижи, за ними – ястребы и вороны, а самыми последними – совы.

Повитуха и ее дочь сохранили в тайне мое появление на свет. То ли боялись, что их обвинят в попытке убийства, то ли могли спать спокойно, только забыв о моем существовании. Обе заявили, что я родился мертвым, и моя мать это подтвердила.

Восемь лет я прожил на этом высоком холме, спал или под открытым небом, или в маленьком уютном доме, у которого заканчивалась узкая проселочная дорога. Все это время, до второй половины дня, когда я ушел, я не видел ни одного человеческого существа, за исключением моей благословенной матери.

Конечно же, я бродил по этому лесу в том возрасте, когда большинству детей не разрешают выходить со двора. Но я обладал и большой силой, и сверхъестественной интуицией, и родством с природой, словно в моей ДНК присутствовали и сок деревьев, и кровь животных, да и моя мать чувствовала себя более спокойной, когда в доме меня не было. Тенистый днем и залитый лунным светом ночью, лес стал мне таким же знакомым, как знакомо отражение