Хотя моя мать пила и употребляла наркотики, я верил, что насчет зеркал она говорила правду. Она никогда не лгала мне и по-своему любила меня. Думаю, из-за своей красоты, родив такого, как я, она страдала больше других женщин, окажись они на ее месте.
Мы жили в уютном домике, расположенном в глубине огромного леса, в милях от ближайшего соседа. К домику вела проселочная, петляющая между деревьев дорога. Каким-то образом – как именно, она никогда не рассказывала – мать заработала столько денег, что их хватило бы ей до конца жизни, но, зарабатывая деньги, она приобрела и врагов, которые наверняка бы ее разыскали, не поселись она в такой глуши.
Мой отец, романтик в душе, идею любви ставил выше моей матери. Неугомонный и уверенный, что найдет идеал, к которому стремился, он ушел до моего рождения. Мать назвала меня Аддисон[32]. Дала мне свою фамилию – Гудхарт[33] .
В ночь моего появления на свет, после тяжелых родов, повитуха, которую звали Аделаида, приняла меня в спальне моей матери. Добрая и богобоязненная женщина, Аделаида, увидев меня, свернула бы мне шею или задушила, если бы моя мать не вытащила пистолет из ящика прикроватного столика. То ли боясь, что ее обвинят в попытке убийства, то ли стремясь как можно быстрее покинуть дом, в котором находился я, повитуха поклялась никому не говорить обо мне и не возвращаться ни под каким видом. Для всего мира я родился мертвым.
Я мог воспользоваться зеркалом только в моей маленькой комнате, зеркалом в рост человека на внутренней стороне дверцы стенного шкафа. Иногда я стоял перед ним, разглядывая себя, с каждым прожитым годом все реже. Я не мог изменить внешность или начать понимать, каким могу стать, поэтому по всему выходило, что время, потраченное на самолицезрение, пользы не принесет.
По мере того, как я становился старше, мать все с большим трудом могла терпеть мое присутствие, и я не приходил домой многие дни кряду. В жизни ей пришлось испытать всякое, ее отличала не только красота, но и непоколебимая уверенность в себе, до моего появления она ничего не боялась, хотя не лезла на рожон и избегала ненужной бравады. Она ненавидела собственную неспособность сжиться с моим присутствием в доме, не могла контролировать охватывающую ее тревогу до такой степени, что время от времени выгоняла меня из дома.
Одним октябрьским днем, вскоре после рассвета, через несколько недель после моего восьмого дня рождения, я услышал от нее: «Это неправильно, Аддисон, и я презираю себя за это, но ты должен уйти, или я не знаю, что сделаю. Может, только на день, может, на два, не знаю. Я вывешу флаг, когда ты сможешь вернуться. Но сейчас
Роль флага выполняло кухонное полотенце, которое она вешала на крюк над крыльцом. Изгнанный из дома, каждое утро и вечер я проверял, вывешен ли флаг, и меня охватывал восторг, когда я его видел. Одиночество сильно давило на меня, пусть большую часть жизни мне и приходилось обходиться без человеческой компании.
Когда дом – включая и крыльцо – становился для меня запретной территорией, при теплой погоде я спал во дворе. Зимой – в гараже-развалюхе, на заднем сиденье «Форда-Эксплорера», или на полу в теплом спальнике. Каждый день она оставляла мне еду в корзинке для пикника, но в ней я не находил того, что хотелось мне больше всего: человеческого общения.
К моему восьмому дню рождения я провел в окрестном лесу не меньше времени, чем в доме. В мире природы ничто не пугало меня и не испытывало отвращение от одного моего вида. Повитуху я, естественно, не помнил, поэтому из человеческих существ видел только мать, и от контактов с ней у меня сложился однозначный вывод: встреча с другим человеком, несомненно, закончится моей смертью. Но крылатые и четырехлапые не судили меня так строго. Более того, силой и быстротой я, пожалуй, превосходил сверстников, а еще обладал врожденной способностью ориентироваться в лесу: всегда знал, где нахожусь и куда надо идти. Мой наряд состоял из туристических ботинок, синих джинсов и фланелевой рубашки, в кармане которой я носил швейцарский армейский нож со множеством полезных инструментов. В восемь лет я по многим параметрам был старше восьми, мальчик, но не похожий ни на какого другого мальчика.
Самые прекрасные работы человечества, которые я видел в книгах по фотографии, не зачаровывают так, как лиственный лес. Дуб, клен и береза, черемуха. И еще ольха, скромное такое дерево, его зачастую не замечают и опытные знатоки леса. И при этом половина Венеции, большого города в Италии, все еще стоит на сваях из ольхи, которая успешно сопротивляется воздействию моря на протяжении многих столетий. Летом дикая акация цветет красным. Аронник распускает огромные белые цветы. А все эти грациозные папоротники: многорядник копьевидный, солодковый папоротник, узорчатый пленчатолистый папоротник и страусник обыкновенный, напоминающие воланы. Мать любила природу и держала дома огромное количество справочников, поэтому я знал названия многих растений. Любил лес и в тот день в начале октября, изгнанный из дома, укрылся в чаще, которая в то время года сверкала осенним многоцветьем.
Более чем в миле от дома находилось мое любимое место: огромная, выпирающая из земли известняковая глыба. Тысячелетнее воздействие природы привело к тому, что она напоминала тающий айсберг. Диаметром, наверное, футов в сорок, ее тут и там пробивали тоннели самого разного диаметра, уходящие к пустотам внутри. И когда с севера дул сильный ветер, глыба пела, издавая жуткие звуки.
Я сел наверху, в семи футах над уровнем земли, и подставил лицо солнечным лучам, которые наклонными золотистыми колоннами пробивали листву. Великолепный лес был наполнен не только цветом, но и пением птиц, по большей части юнков и иволг, но хвостатки, радовавшие глаз синими крыльями, улетели вместе с летом. Я скорбел о лете, которое вытеснила осень, потому что лес менялся к худшему: многие существа становились не столь активными, или мигрировали на юг… или умирали.
