поехать с нами, но он ответил, что не может, должен остаться и утешать умирающих.

Он дал мне запечатанный конверт, пояснив, что в нем сокровище, и я сунул его во внутренний карман куртки, к другому конверту, с тем немногим, что я забрал из моих трех лишенных окон комнат.

Подвальная дверь открылась, и мы не увидели ничего более ужасного, чем ледяной ветер и валящий снег. Поднимаясь по лестнице и припустившись бегом через двор, мы не решались оглянуться и посмотреть на окна дома настоятеля, ранее темные, но теперь, возможно, освещенные, за которыми могли метаться жуткие тени.

Когда мы трое оказались в «Ленд Ровере», Гвинет задним ходом вывела внедорожник из проулка, и на мгновение я увидел не только стену гаража, но и освещенный фонарем тупик за ним, из которого мы выбежали несколькими мгновениями раньше. Снег все валил и валил, подхватываемый ветром, образовывал странные формы, плюс свет и тень вели свою игру, так что не составляло труда представить себе легион демонов, но я готов поклясться, что видел того, кто нас преследовал сквозь снег и ветер.

Человека, но мертвого человека, с глазами цвета бледной луны, в лохмотьях и с разломанными костями, которые торчали, словно палки и солома, сквозь наряд пугала. И не просто мертвеца, а художника Паладайна, потому что на сгибе правой руки он нес, при условии, конечно, что снег не ввел меня в заблуждение, марионетку. Если я действительно увидел марионетку, а не иллюзию, то нити, за которые дергали ее деревянные руки-ноги, отсутствовали, и размерами она не уступала взрослому человеку.

Гвинет перевела ручку скоростей на «драйв». Колеса провернулись, отбросив лепешки спрессованного снега, но сцепление с дорогой тут же восстановилось, и мы покатили в зачарованный и населенный призраками город. Его башни сияли в ночи, но под ними царила чернота.

Гвинет обогнула угол и выехала на широкую авеню, где небоскребы уходили ввысь и терялись в море снега. Перед нами открылось зрелище, видеть которое нам еще не доводилось: живая картина из тысяч, десятков тысяч светящихся статистов, диковинных и радостных, но все вместе они выглядели так страшно, что я похолодел.

Разумеется, она всегда их видела: видела и сейчас, потому скорость внедорожника упала. На старых высотных домах, сложенных из кирпича, чистяки стояли бок о бок на каждом карнизе и выступе, светились в больничных одеяниях, белых, зеленых или голубых, словно свечки, выстроившиеся бесконечными рядами. На зданиях из стали и стекла они стояли в каждом окне, ниже – на каждой стене, на крышах маленьких домов, на табло кинотеатров, на портиках отелей. Смотрели вдоль улицы, молчаливые и серьезные, с тем чтобы засвидетельствовать происходящее от начала и до самого конца. Я точно знал, что сейчас они и на других авеню, и на перпендикулярных улицах, и на крышах домов, и на деревьях жилых кварталов, и в других городах, метрополисах и странах, там, где есть люди, которым суждено свалиться от болезни и умереть.

– Я боюсь, – донесся с заднего сиденья голос Мориа.

Не мог я сказать ничего такого, что прогнало бы ее страх. Сколько бы часов ни оставалось этому миру, обойтись без страха не представлялось возможным, страха, и угрызений совести, и горя, и яростной, отчаянной любви. Захваченная вихрем эмоций, Гвинет остановила «Ровер» посреди улицы, я открыл дверцу, вышел из машины, постоял, охваченный благоговейным трепетом и ужасом, повернулся вокруг своей оси, глядя вверх на те тысячи, которые смотрели вниз.

Неповиновение принесло время в этот мир, и с того момента каждая жизнь обрела не только начало, но и конец. Потом Каин убил Авеля, и мир обогатился новой особенностью: властью, чтобы контролировать других угрозами, властью, чтобы убивать и править благодаря страху. Да и смерть перестала быть милостью, ставящей точку в жизни без слез, превратившись в тупое оружие жестоких людей. И хотя кровь Авеля взывала от земли, мы добрались до того времени, когда крови пролито так много, что она закупорила горло земли, и свежая кровь уже лишена голоса.

Глядя вверх на светящееся множество, поворачиваясь, поворачиваясь, я говорил с ними сердцем, потому что знал: так они услышат меня даже более ясно, чем мой голос. Я напомнил им о многих миллионах детей, об отцах, которые любили, и матерях, которые лелеяли, о простодушных, которые в силу своей простоты не знали вины, о смиренных, и добродетельных, и честных, и тех, кто любил правду, пусть и не всегда ее говорил, кто изо дня в день стремился к идеалу. Пусть они бы его не достигли, но ведь пытались изо всех сил. Люди ненавидели, но и любили, завидовали, но и радовались успехам других, жадность уравновешивалась щедростью, ярость – состраданием. Но с каким бы жаром и сколь красноречиво ни защищал бы я человечество, не вызывало сомнений, что вся эта светящаяся рать не стала бы – скорее всего, и не могла – предотвращать грядущее. Они были не хранителями – только свидетелями. Мир развивался благодаря нашей свободной воле, а если бы они спустились с карнизов и крыш, чтобы спасти нас от содеянного нами, то забрали бы у человечества свободную волю, после чего мы превратились бы в роботов, големов с сердцами из глины и одинаковыми мозгами. Если какие-то люди решили ради обретения власти лишить землю человеческой жизни, а другие, желавшие добра, не предприняли необходимых мер для защиты от этого безумия, дальнейшее происходило с неизбежностью грома, следующего за молнией. Это сияющее множество смотрело вниз не с жестоким безразличием, но с любовью, и жалостью, и печалью, которые, возможно, перекрывали все горе, которое предстояло испытать в ближайшие дни вымирающим людям всех стран и континентов.

Мое лицо застыло от замерзающих слез, когда краем глаза я уловил движение на улице. Следом за чистяком ко мне шли трое детей, все младше пяти лет. Я узнал по их синякам и шрамам, по исхудавшим от голода лицам мальчишек-близнецов и по кровавому круговому синяку на шее девочки