вниз, вверх-вниз, но в этот момент откровения плевать я хотел на то, что бесновалось в ночи и, ворвавшись в подвал, могло наброситься на нас.

Моя история из тех, где имена не имеют особого значения, во всяком случае, полные, с первым, вторым и фамилией, и уж точно не для каждого персонажа, который выходит на сцену. Если бы эта история рассказывалась в третьем лице, а не от первого, каким-то автором за два столетия до моего времени, он или она использовали бы еще меньше имен, и некоторые персонажи определяли бы только их занятием, скажем, Архиепископ или Священник. Тогда, если история включала королевскую особу, короля бы так и называли – Король, а королеву – Королевой, а отважный маленький предатель превратился бы в Маленького Предателя. В еще более далекие столетия эту историю могли рассказать, распределив на все роли животных, и персонажи превратились бы в Черепаху и Зайца, Кошку и Мышь, Ягненочка и Маленькую Рыбку, Курицу и мистера Лиса. Так обстояло дело в далекие времена, когда жизнь была проще и люди более четко представляли себе, что хорошо, а что – плохо. Тот давно ушедший период я называю Эрой чистоты. Ни писатель, ни читатель не представляли себе, что для объяснения преступлений злодея необходим анализ его детских душевных травм, потому что существовало четкое понимание: преступная жизнь – это выбор, который делал любой, кто греховность предпочитал добродетели. За двадцать шесть лет, прожитых в Современной эре, когда принято говорить, что человеческая психология такая сложная, что цепочка мотивов такая запутанная и трудная для понимания, что только специалисты смогут объяснить нам, почему кто-то сделал то, что сделал, но в итоге даже специалисты постараются увильнуть и не выносить четкого суждения о тех или иных действиях конкретного человека. Но хотя история эта о Современной эре, я написал не для этого времени. Тем не менее пусть мы знаем отца Гвинет по его делам и беззаветной любви к ней, я добрался до этой стадии истории, не называя его по имени, мне представляется, что я все-таки должен использовать его имя, поскольку он не типичный представитель этого времени, не его символ, а скорее свет в темнеющем мире. Фамилии больше значения не имеют, поэтому я ограничусь только его первым именем – Бейли. Оно образовано от среднеанглийского[26] слова «baile», что означает «внешняя стена замка».

Бейли присутствовал в операционной, когда его дочь пришла в этот мир, а жена умерла в родах. Врач-акушер и медсестры не выдали столь радикальной реакции, как повитуха и ее дочь, которые принимали меня, но Бейли заметил какую-то странную напряженность и даже антипатию по отношению к младенцу, ничего такого сильного, как отвращение, но никакого проявления нежности или сочувствия, скорее явную отчужденность.

Его любимая жена умерла. Вихрь эмоций бурлил в нем, горе и радость, и понятно по каким причинам, но он всегда прекрасно разбирался в людях и их душевном состоянии, а потому чувствовал, что даже обуреваемый столь смешанными чувствами, может доверять своей интуиции. Увиденное им в лицах и действиях принимавшей роды медицинской команды сначала вызвало у него недоумение, а потом и тревогу. Он заподозрил, что реакция врача и медсестер на крохотную Гвинет оказалась бы еще более жесткой, если бы они целиком сосредоточили свое внимание на младенце и их не отвлекла бы смерть его жены и тщетность предпринятых усилий по ее оживлению. Он успокаивал себя мыслями, что не могут они испытывать вражду к младенцу, прекрасному, беспомощному и на удивление безмятежному, что его страх за безопасность девочки вызван всего лишь совершенно неожиданной, обрушившейся как снег на голову потерей жены. Но убедить себя в этом так и не смог.

Запеленатого младенца положили в люльку, точнее, в ромбовидную белую эмалированную чашу, чтобы взвесить и перенести в палату для новорожденных. Как только стало понятно, что жену к жизни не вернуть, Бейли отпустил ее руку и подошел к дочери. Поднял на руки, заглянул в еще не сфокусированные глазенки, осознал, что раньше не знал себя и в малой степени, и чуть не упал на колени от угрызений совести за некие действия в далеком прошлом.

Он выстоял перед этим валом эмоций, а его разум, всегда быстрый, заработал на максимально возможной скорости, когда он попытался найти здравое объяснение эффекту, который оказал на него даже несфокусированный взгляд Гвинет. По словам отца Хэнлона, Бейли был не просто хорошим человеком, но скрупулезно честным и порядочным, добившимся успеха, но остающимся скромным. Будь он нечистым на руку или безжалостно честолюбивым при подъеме из бедности к богатству, возможно, количество причин для угрызений совести возросло бы многократно, и он бы просто уронил младенца вниз головой, прямо там, в операционной, а потом сослался бы на то, что смерть жены потрясла его и полностью лишила сил. Но вместо этого он крепко прижал девочку к себе, в абсолютной уверенности, что она дорога ему не только как дочь может быть дорога отцу, но и по причинам, объяснения которым он пока не находил.

Он подумал, что воздействие, оказанное ею на него, могло свидетельствовать о наличии сверхъестественных способностей, которые она, в силу своего нежного возраста, еще не могла контролировать. Она могла быть телепатом или эмпатом[27], если такое слово существовало, а может, видящей прошлое и будущее. Он не знал, какие из этих способностей у нее есть, да и есть ли вообще, но сомнений, что девочка необычная, не осталось. И он подозревал, что взрывной экзамен совести, который она в нем инициировала, отличался от тех эмоций, которые испытали врач и медсестры. Если бы им пришлось столкнуться с чем-то столько же агрессивным и ярким, то они выдали бы более впечатляющую реакцию, и их спокойное отторжение, несомненно, переросло бы в куда более явно выраженную враждебность. Возможно, все еще связанная с матерью пуповиной и в первые минуты после того, как пуповину перерезали, Гвинет воздействовала на окружающих в меньшей степени, чем чуть позже, когда ее сердце уже не билось в унисон с материнским, а активность мозга нарастала с каждой секундой.

Некоторые из сотрудников больницы сочли Бейли эксцентричным человеком, другие – высокомерным, когда он потребовал, чтобы его дочь не отправляли в палату для новорожденных, но вместо этого выделили ей отдельную палату, где он мог заботиться о ней сам, следуя инструкциям, получаемым