— Вот-вот! — обрадовался Дубиндус самым искренним образом. — Правосудие вам признательно. Прощайте!

Он схватил со стола осколки, спрятал бумагу в портфель и, не теряя времени, выбежал из комнаты, столкнувшись в дверях с дюжим слугой доктора, спешившим к своему хозяину с неменьшей скоростью.

— Ну! — проворчал Зильке, поддерживая свой нос. — Для палеозойского периода это слишком молодо. Не по возрасту! Сударь, к вам пожаловала какая-то слюдяная палка без всякого промышленного значения, сильно выветрившаяся, я бы даже сказал, склонная стать асбестом, если б это не противоречило науке.

В подтверждение его слов в комнату вошел маститый старец. Белоснежная бахрома волос и бороды украшала его голову. Стекловидные глазки смотрели сквозь стекла пенсне. Стекловидный нос раздваивался к середине и растраивался к самому концу, напоминая удачный водосток, прорубленный в глине. Он был безукоризненно одет и держал себя с достоинством. Это был министр Шперлинг, друг и единомышленник убитого Пфеффера.

— Вы меня узнали! — ласково произнес он, мановением руки отклоняя всякие почести. — Я совершал свой обычный тур в Тироле, тем более что, как известно всему немецкому народу, наступает день моего рождения... Небольшое торжество, которому не следует, совсем не следует придавать национального характера!

С этой маленькой скромной речью (ибо скромность была отличительным признаком великого Шперлинга) он уселся против Гнейса, положил ноги на стоявшую внизу скамеечку и приготовился продолжать.

Доктор Гнейс был раздосадован. Он знал о своем посетителе ровно столько, сколько сообщил Зильке.

— Но вдруг, когда я завтракал в деревушке Нёслах, — я завтракаю просто: яичко, две-три тартинки, ломоть ветчины, блюдце с вареньем, чашка кофе и два-три яблока — это все. Иногда, знаете ли, этим приходится довольствоваться до обеда, — он весело и добродушно засмеялся, — мы служим, как и все другие!

— Но позвольте! — возмущенно перебил его доктор.

— Нет, нет, — министр ласково поднял руку, — не говорите мне о моем здоровье! Когда речь идет о пользе отечества и... — министр поперхнулся, — рабочего класса, Шперлинг забывает о своем здоровье. Я привык почти никогда не думать о себе. Воспитание моей покойной матушки и чтение Маркса сделали из меня человека, просто органически неспособного останавливать мысль на своей особе. На эту тему в моем дневнике... — Тут министр вынул из кармана записную книжку, — В моем дневнике есть прелюбопытные мысли... Позвольте, я вам... «Я родился в тот год, когда...» нет, это не то... «моя жена сообщила, что на этот раз мои воротнички»... опять не то... «я тихо улыбнулся»... — не то, не то... — кажется, на сто двенадцатой странице...

Но тут, нечаянно подняв глаза, он увидел, что кресло его собеседника пусто. Доктор Гнейс большими шагами удирал на противоположный конец комнаты.

— Ради бога! — вскрикнул министр, подняв руку. — В этот час дня я не пью и не ем. Не беспокойтесь. Ничего не надо. Решительно ничего.

Удивительная стойкость и выдержанность этого человека, несмотря на сильную его выветренность, справедливо отмеченную Зильке, удивила даже доктора Гнейса. Он вернулся и покорно сел на место, зажмурившись так крепко, как только мог.

— Время мое рассчитано до последней минуты, ведь без меня не обходится ни одно заседание, — виновато проговорил министр, — вот почему я не в состоянии излагать вам дело детально. Скажу только, что в Тироле меня буквально потрясли, дав мне газету, где сообщалось об убийстве моего друга Пфеффера. Я понял, что настал миг экстренных соображений. Я дал телеграмму жене и партии. Я был встречен на вокзале. Все плакали. Множество венков с надписью: «От генерала Гика», «От гильдии купцов», «От заводов Круппа», «От германского про... промышленного класса», «От профилактического общества», «От фабрики промокательной бумаги», «От протезной фабрики» — словом, от пролетариата устилали дорогу. Если б был убит я сам, полагаю, похороны не были бы более внушительными.

Министр отер глаза носовым платком, наклонился и шепнул:

— Дальнейшие события показали, что нам угрожает новая война. Пацифистское общество обратилось к правительству со справедливым меморандумом. Я созвал совещание. Было решено пустить в ход все средства, чтобы предотвратить народное бедствие. В настоящую минуту, любезный доктор, лучшие химики государства изготовляют по моему указанию ядовитые газы. Но мне важно, чтоб такой ум, как ваш, заработал в унисон с моим.

— Вы хотите, — сказал наконец доктор Гнейс, кладя нежную руку на стол, — вы хотите, чтоб я стал раскрепощать весь яд, скованный камнями и металлами путем всей их многовековой деятельности? Вы хотите, чтоб я разложил минерал?

— На пользу ближнему своему, вот именно. Ведь не можем же мы устранять вас от государственной работы, когда, по общему мнению, вы являетесь одним из крупнейших химиков!

Министр был положительно возмущен наивностью этого лысого человека, ухитрившегося сохранить свой средневековый ум в эпоху величайших социальных катастроф.